Он постарался не показать своего облегчения. Только раз в жизни он имел дело с женщиной, вернее, не с женщиной, а с девчонкой. Ей было шестнадцать, как и ему. Они и не собирались этого делать. Просто начали бороться, потом целоваться. Одно повлекло за собой другое, вот и все. Он кончил, едва начал, и она обзывала его всякими словами.
Это было в Огайо, возле отцовской фермы. Он был таким неловким, а вокруг той девчонки вечно вилось столько парней, что он больше ни разу так и не подошел к ней, да и времени у него не было. Вскоре после этого у отца начались неприятности.
Его мать к тому времени уже год как умерла, отец изо всех сил старался управляться с фермой и вести хозяйство без нее. Потом его здоровье сдало. Город стремился поглотить ферму, и постоянная борьба изнуряла его еще больше. Однажды, сидя на повозке, полной камней, он ехал через поле, поднялся на холм и слишком резко одернул лошадь. Повозка перевернулась, камни посыпались и задавили его.
Прентис так никогда и не узнал, почему это произошло. Отец прекрасно понимал, что можно делать, а что нельзя. Может быть, от слабости он просто забылся. А не исключено, что ему было все равно. Прентис не узнал этого. Он видел похороны отца, видел, как город все-таки захватил их землю. Но на этой ферме, где он потерял столько близких — отца, мать, двоих братьев, умерших в детстве, — он в любом случае не остался бы. Он взял деньги, предложенные городскими властями за землю, которых дали намного меньше, чем должны были дать, немного побродяжничал, решая” чем бы ему заняться, наконец положил деньги в банк и оказался там, где был сейчас.
Почему, он и сам не знал. Из любви к приключениям, как он говорил сам себе. И отчасти это было так. Появилась возможность многому научиться, в чем-то участвовать, побывать в разных местах, приучиться к порядку. Больше всего, как он подозревал, ему хотелось сбежать подальше от такой жизни, какую вел его отец. Прентис как будто каялся, заглаживал вину: ему следовало остаться и бороться за свою землю. Самое смешное, что он думал, будто окажется в Европе, а очутился в Мексике. Все равно он не понимал, почему раньше солгал Календару, сказав, что его отец живет в квартире, в том городе, в Огайо.
Он также не знал, каково ему будет подойти к тем женщинам, как он с этим справится, тем более под взглядами часовых. Не потому, что он не умел, и не потому, что у него не было потребности: по дороге от нечего делать он порой думал о женщинах. Но делать это на людях, когда на тебя смотрят? К тому же грязная потная кожа, пыль, засаленная одежда, чужая сперма — все это его отталкивало; влекло только абстрактное желание и мнение других солдат, не сомневающихся, что он тоже участвует.
Теперь, когда у него была уважительная причина отказаться, он предпочел провести время с Календаром, сел рядом с ним и стал наблюдать, как одни солдаты ждут своей очереди, а другие возвращаются. Теперь он чувствовал облегчение, что ему не надо идти за эти камни, и радость, что он отделался от этой проблемы. Прентис не сразу сообразил, что старик что-то говорит. Он повернулся к нему.
— Вот именно, — сказал старик. Он не понял.
— Завтра.
— Не понимаю. Что завтра?
— Мне исполнится шестьдесят пять. Должно быть, он невольно вытаращил глаза. Старик взглянул на него.
— Ты удивлен? Думал, этого никогда не случится?
— Нет. Просто…
— Просто что?
Он покачал головой.
— Даже не знаю, что сказать.
— Ну еще бы. Сказать-то нечего. Просто еще один день.
— Да, но я, наверное, все равно должен поздравить. То есть, я не представляю, что вы чувствуете. Не знаю, как быть.
— Не представляешь, что я чувствую? — Старик привалился поближе к камню, затянулся своей папиросой, пристально взглянул на него и выдохнул дым. — Ну, примерно вот что. Я чувствую себя так же, как десять или пятнадцать лет назад. У меня стало побольше болячек. Появились неприятности с желудком, я стал хуже спать, но я так же легок на подъем, как всегда, и мозги у меня пока работают. По крайней мере, мне так кажется. Но беда в том, что такой день рождения — это напоминание. — Он отвернулся, вгляделся во тьму, потом снова стал смотреть на Прентиса. — Просто я больше не могу не замечать возраста. Я старею.
Никогда раньше Прентис не слышал, чтобы старик так долго говорил о себе, — даже когда они спорили об индейце, он скорее разъяснял, чем рассказывал. К тому же впервые на памяти Прентиса старик позволил себе какой-то намек на собственную слабость, поэтому он никак не мог прийти в себя, и просто сидел и смотрел на него.
— Хочешь послушать одну историю? Прентис кивнул, благодаря старика за то, что ему не надо ничего говорить.
— Если вы хотите…
— Да, я хочу рассказать. Ты бывал в Вайоминге? — Он покачал головой.
— Только в Огайо и здесь. С остановками в Нью-Йорке и Техасе.
— В общем, тебе бы там понравилось. Я имею в виду север. На юге-то там так же, как здесь, ну может быть, чуть получше. Камни, песок, дурман, пустынная трава. В общем, там есть горная цепь, которая тянется с севера на юг. Если ты приходишь туда с востока, ты сначала идешь через пустыню. Потом натыкаешься на горы, потом опять пустыня, снова горы, пустыня и опять горы, и все эти горные хребты разные, и все очень красивы. Даже названия красивые. “Большие Рога”, “Река Ветра”, Тэтонс.
Впервые я попал туда в 1867 году. Потом началась заваруха с индейцами, и мы с другом записались в кавалерию. Того человека убили… — Он на миг задумался. — В общем, я провел в седле пять лет, в основном в Колорадо, и решил, что сыт по горло, и тогда вернулся в Вайоминг и работал там погонщиком скота и кем угодно. Потом мне это осточертело, и я снова записался в кавалерию, но на этот раз стал дозорным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62