Мотоки замахал руками и закричал что-то по-японски. Переводчик, прикрепленный к лацкану Гарсона, передал: «Подождите! Подождите! Наверное, я плохо руководил этим делом!»
Гарсон приставил пистолет к голове президента Мотоки и нажал курок. Голова Мотоки раскололась, он медленно опустился на асфальт.
Я взглянул на лица операторов и понял, что эти люди уничтожены. Символ всех их мечтаний только что превратился в груду окровавленной плоти. И шок от увиденного подействовал на них, как физический удар. В их глазах был гнев, и безнадежность, и решимость.
И я понял, что Завала был прав. Мы ведем войну с духами и не знаем, как ее выиграть.
Смерть президента Мотоки оказала немедленное действие. До сих пор мы продвигались относительно спокойно, но теперь четверо операторов повернулись и увидели меня.
В их глазах была смерть. Я начал стрелять и расстрелял их на месте, потом подбежал к окну. Следующие полчаса я провел там, потрясенный увиденным: во всем городе японцы выбегали из домов, и с криками устремлялись к арсеналу. Казалось, все самураи города сразу переоделись в боевое снаряжение. Они нападали без всякого предварительного плана, часто без оружия. Несколько тысяч самураев вместе со множеством женщин и стариков участвовали в самоубийственном нападении на арсенал. Они не могли сравниться с тысячами тяжеловооруженных солдат. Лазеры Бертонелли прожигали их защиту, как бумажную, а стрелы Уайсиби нарезали их на полосы. В некоторых местах груды тел японцев достигали двух метров в высоту.
За двадцать минут погибли тысячи. Оставшиеся в живых женщины вместе с детьми запирались в домах и поджигали их, и пламя охватило весь южный конец города. Целые семьи совершали харакири. Но большинство горожан просто падало на землю и плакало от стыда и гнева.
Казалось невероятным, что «Мотоки» не предвидела такого развития событий, не подготовилась; но ведь в течение двух тысяч лет японцы не знали, что такое революция. В обществе, где исполняется каждый каприз руководителя, невозможно вообразить себе человека, который ослушается приказа свыше. Никто и представить себе не мог, что мы выступим против руководства корпорации.
Наши люди перегородили улицы и окопались, отдельные группы обыскивали дома в поисках оружия. Тем из нас, кто недавно вышел из криотанков, поручали вспомогательные работы. Меня вызвали через микрофон в шлеме, и остальную часть дня я вместе с двумя другими наемниками грузил тела на подъемник, отвозил их на взлетное поле, где их идентифицировали и оставляли для передачи родственникам. Выстроилась бесконечная линия трупов, седовласых стариков с кривыми ногами и искаженными болью мертвыми глазами, детей с исчезнувшими лицами, домохозяек с ожогами на затылке. Я сбился со счета после двух тысяч. Трижды за первые полчаса я сталкивался с такими чудовищно изуродованными трупами, что должен был снимать шлем, когда меня рвало. Скоро я ослаб, голова кружилась. Вначале мы очистили улицы перед арсеналом, потом прошли по всему городу. Но всякий раз, как мы очищали улицу, выбегала какая-нибудь старуха с ножом в руке и бросалась на наших наемников. Я видел это десятки раз. И каждый раз наемники переговаривались, кричали: «Вот она! Вот она идет! Следите за ее ножом!» Они подпускали старуху на два метра, потом сжигали ее. Это стало какой-то садистской игрой.
Я все время вспоминал самоубийство одетых в белое девушек. Церемония была по-своему совершенна и чем-то напоминала свадьбу. В глазах толпы я видел ожидание, предвосхищение, все ждали харакири. У японцев какая-то искупительная любовь к самоубийству. Вначале мне это показалось свидетельством их морального нездоровья, но чем больше я думал, тем лучше видел красоту такого поступка: в мире, где все подчинены капризам общества, самоубийство в стремлении сохранить доброе имя становится поступком крайней самоотверженности. Это конечное проявление попытки индивидуума полностью подчиниться обществу. Но в то же время индивидуум тем самым спасается от диктата окружающих. Ибо самоубийство дает ему право занять почетное место среди сограждан и одновременно помогает проявить и отстоять свою индивидуальность.
Я понимал действия жителей «Мотоки» как следствие определенного образа мыслей. И хотя они вели себя в соответствии с требованиями своей культуры, мне эти требования казались угнетающими, неестественными и морально неприемлемыми. Я считал бы долгом обитателей города попытаться выйти за пределы своего закоснелого миропонимания, действовать по-своему, забыть глупые капризы корпоративного духа. Но потом я вспомнил, чему учил меня Хосе Миранда: человек, который так поступает, утрачивает надежду на вознаграждение, которое может дать общество. Я поступил именно так — и испытал все последствия своего безрассудства. Если бы я не убил Эйриша, то по-прежнему оставался бы на Земле. И я не был уверен, что смог бы рискнуть своим положением снова. И понял: будь я такой вот старухой, точно бы отказался от жизни и побежал навстречу ружьям наемников.
К полудню город стих, кое-где только слышался плач. Улицы опустели, лишь изредка какой-нибудь японец пробирался с работы домой, скрываясь в клубах дыма, которые выползали из домов как змеи. Гарсон объявил в шлемофоны, что наша революция совершена в соответствии с Межзвездным законом Объединенных Наций. Он обратился к послу Объединенных Наций на борту орбитальной базы ОМП «Орион 4» и получил согласие на вступление в Объединенные Нации. Это давало нам доступ ко всем финансовым вкладам корпорации «Мотоки» на Пекаре, так что мы могли оплатить свою дорогу домой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168