Мужиков-то раз-два... Это, братец, даже
подло с твоей стороны. Они же не шлюхи какие-нибудь. Они нормальные
семейные женщины уставшие от быта. Много ли им нужно? Им нужно, чтоб
кто-нибудь чужой да посторонний заметил, что они еще ничего. Что с ними
еще можно. А мужья не понимают и таскаются по секретаршам да спортсменкам.
Им, бедным, уважать себя хочется, а ты тут валяешься, как последний
эгоист. Нехорошо.
Я лежу и виновато улыбаюсь, потому что он прав. И женщины не шлюхи, и
я эгоист.
Саша, второй мой сосед, чуть старше меня. Он директор сельского клуба
на Рязанщине. Полноват, но подвижен исключительно. Этакий вечный
массовик-затейник. Он обладает поразительным качеством создавать хорошее
настроение у толпы людей, самых различных по возрасту, темпераменту и
общественному положению. Его репризы вторичны, а шутки из четвертичного
периода. Просто он хороший человек, а это, видимо, заразительно.
- Слушай, что говорят умные люди, - тычет он пальцем в Андрюху, -
если бы у советских людей не было отпусков, наше население сократилось бы
до Швейцарии, и не только потому, что после отпусков женщины охотнее
беременеют, а потому, что мы просто перегрызли бы друг друга. Но вот
возвращаюсь я из отпуска, встречаю сукиного сына - своего худрука, который
мне всю плешь переел своими авангардистскими штучками, и начинаю понимать,
что он тоже человек и черт с ним, пусть ходит лохматый да косматый, лишь
бы не обовшивел! Или сынок мой, ты веришь, часами может трястись, как
паралитик, заткнет уши наушниками, сидит трясется, стоит трясется, ходит
трясется, веришь, взял бы разделочную доску и шарахнул по голове. А вот
отдохну от него месяц, гляжу и думаю. Бог с ним, это же не падучая, слюни
не текут - и то хорошо. Пива хочешь?
Мы пьем пиво, обсуждаем последний телемост. Я поддакиваю, покачиваю
головой и, конечно, не признаюсь, что не могу смотреть эти телеигрушки,
особенно дисциплинированную команду на нашей стороне. Я ее уже видел в
зале суда. На языке оперативников это называется "обеспечением". То есть
некая группа обеспечения заранее подготавливает контингент людей, которые
занимают все места в зале. Разумеется, это исключительно доверенные лица,
стопроцентно советские, и сидят они с должным выражением лиц, все
отпущенные на процедуру расправы, три дня. Зал заполнен. Суд - нате вам,
заткнитесь - открытый, а для родственников и друзей, извините, нет места.
Оперативник получает зарплату, а властители общественных дум избавлены от
информации, которая может поколебать их регламентированный фрейдизм, -
отреагируешь сдуру и станешь невыездным. Доверенные же не ляпнут. У них
иммунитет с семидесятилетним стажем.
- Слышь, а как тебе этот козел с микрофоном? А те лопухи с ним на
полном серьезе чешут! Они ему про Фому, а он им про Крему, и все довольны.
- Кончай, Андрюха, за политику, мне она во где сидит. Ты лучше скажи,
которая в джинсухе, она замужняя?
- Говорит, разведенка. А кто ее знает. Здесь все разведенки.
Я закрываю глаза, и меня выключают из собеседования.
То, что называется "сегодня", - оно для меня кончилось по содержанию,
а остатки времени от "сегодня" нужно просто заспать. У меня есть свои
приемы, мобилизую их и через десяток минут перестаю слышать мир.
Утром вопреки ожиданию не испытываю лихорадочности, к которой был
готов. Напротив, ощущение, будто сменился ритм и внутренний и внешний, и
не замедлился, нет, но стал естественным и соразмерным всему, чем он
определен и что им определено. И я вспомнил, когда было такое же однажды,
- это перед той ночью, чуть ли не тридцать лет начал, когда впервые шел
разбрасывать листовки с объяснением народу моему, куда его ведут
почитаемые им вожди. Уже тогда я догадывался, что народу это вовсе не
нужно, но это нужно было мне, чтобы хоть как-то оправдать свое
существование в мире, который видел порочным от корней. Да, я помню это
светлое и ровное настроение, оно было, как благодать, но только "как",
потому что хватило его только на один день и одну ночь, потому что
утренние газеты следующего дня со всех своих страниц заплевали мне все
глаза непоколебимым торжеством лжи. Чем талантливее были журналисты, тем
изощреннее они лгали; чем талантливее были поэты, тем искуснее они
прятались от жизни, а листовки наши словно канули в ночь.
Мы не были революционерами, мы были выродками, бастардами социального
воспроизводства, ошибками процесса всеобщей мутации. Мы были обречены не
только на лагеря, но и на отчаяние, мы испытали его в полной мере, и
кто-то не выжил. Сгорел.
В чем была ошибка? В разные времена я определял ее по-разному.
Сегодня пробую это сделать так: нужно было отвести взор от целого и
увидеть целое в его частностях, и тогда, возможно, под ногами оказалась бы
масса конкретных дел, безусловно, правых или просто правильных, как то,
безусловно необходимое дело, на которое я иду сегодня ночью. Разве в те
далекие годы моей юности не нашел бы я применения своей энергии в частном,
но удостоверение чистом деле. Разве может существовать общество сколь
угодно порочное без оазисов добра и правды, где можно поселиться на
жительство и прожить, не приобщаясь к пакости системы?
Сейчас, сегодня мне кажется, что все это было возможно, но эту
несостоявшуюся возможность я все-таки до конца не примеряю к себе, к своей
судьбе, гнутому что фанатизм весьма свойствен мне, и вера в неминуемое и
уверенность в предопределенности путей неисповедимых - это мощное оружие
одиночества, когда, сражаясь с отчаянием или раскаянием, оно обязано
выстоять и утвердить себя среди прочих таких же одиночеств, измученных
сражением, и целесообразностью, и утилитарной пользой, - этот мой фанатизм
исключил с самого начала все прочие возможные варианты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31