к берегу плыть всегда труднее. С ней мне
не доплыть, мне с ней даже на плаву долго не продержаться. Я, конечно, не
утону, я отпущу ее, прежде чем начну тонуть, я предчувствую, что поступлю
так в определенный момент, когда мой личный инстинкт самосохранения заявит
о себе. Становится тошно.
"Пьяная шлюха!" - кричу несколько раз и, кажется, даже матерюсь.
Отчаяния, однако же, испытать не успеваю.
Я вижу моторку, шлепающую днищем по волнам, стремительно
приближающуюся, слишком стремительно. Боясь быть раздавленным, отпускаю
женщину и подаюсь в сторону...
В лодке на меня нападет дрожь, стучу зубами, трясусь и стараюсь не
смотреть, как два здоровенных парня мнут грудь утопленницы-самоубийцы, как
она хрипит и плюется, стараюсь не смотреть, но вижу, потому что не могу
отвернуться, все мое тело в судорожной тряске. О чем-то меня спрашивают,
что-то отвечаю, но как только лодка втыкается в прибрежную гальку,
выпрыгиваю и бегу к своей одежде. Не хватало, чтоб ее украли. Но, слава
Богу, одежда на месте...
Я согреваюсь резкими движениями. Я остаюсь у моря, уже почти
невидимого, темнота сползла с гор и растворила в себе побережье, фонари
бессильны против тьмы, их свет уныл, словно они понимают мизерность своих
возможностей, лишь отблески их мечутся по хребтам волн, но сами волны
теперь только в звуке, а звук отчетлив и требователен.
Невидимое море умело имитирует существование. В сознание просятся
штампы, дескать, некое чудище, ухающее и ахающее в темноте... но
банальности только просятся на язык, к реализации же я их не допускаю и
упрямо говорю себе, что и в темноте можно пинать дохлую кошку, а кому-то
постороннему померещится нечто живое и мечущееся. Мертвечина, повторяю.
Эта мертвечина недавно едва не убила меня и женщину, о которой я поначалу
подумал совсем неверно.
А женщина, кажется, красива. Не могу вспомнить лица, помню лишь
судороги, гримасы, а все же думается почему-то, что она красива, но
красота эта должна быть порочной, существует же такое - штамп порочности
на идеальной форме. Он, этот штамп, или след иногда неуловим, неопределим,
но никакой косметикой его не скрыть... А впрочем, ну ее! Она осложнила мое
и без того сложное отношение к морю, а только оно интересует меня сегодня.
Я должен определиться, я должен успокоиться, мне не нравится, что море
меня волнует, ведь я заранее сказал себе, что не удивлюсь ему, потому что
удивляться морю банально. Ему все удивляются, а истины не бывает у всех, -
таким вот образом моя гордыня сражается за мою индивидуальность, при этом
проигрывая много чаще, чем выигрывая.
И вообще я раздражен. Причина раздражения - женщина в море.
Невозможно перечеркнуть тот факт, что она собиралась умереть, а из
неперечеркнутого факта следует, что в море я столкнулся с драмой, что
больше всех моих собственных драм, а жизнь мне их подкидывала изрядно, но
ни одна из них не поставила меня на грань жизни и смерти, и если иногда и
подумывал о том, чтобы уйти, то уход этот мыслился лишь неким театральным
действом, и потому не мог служить побуждением к действию.
Всякий человек пуще прочего уважает свои трагедии, от них ведет
отсчет жизненного опыта, ими возвышается над окружением, которое видится
через призму беды более благополучным и соответственно достойным
панибратского снисхождения.
Но сознательный выбор смерти - против этого не попрешь, но
споткнешься в растерянности и снимешь шляпу в благоговении и
почтительности.
А решиться умереть в море, вот так, как она, медленно войти в него и
отдаться ему, и раствориться в нем, и в тот момент, когда над головой
распластывается итальянское небо, когда багровый диск солнца, как в
колыбель, опускается в море, когда оно, море, почти в истоме, когда только
и можно понять его, как нечто живое и доброе, и вот именно тогда решиться
на уход, - это ведь не просто необычно, это чрезвычайно. А то, что женщина
была пьяна, - несущественно, даже если она хроническая алкоголичка - и
тогда несущественно, ведь она уплыла за буи, то есть за пределы
социального, она решила исчезнуть без обнаружения, ведь случайность, что
там же болтался и я, что нас заметили с проходящей лодки.
Нет, теперь мне ясно, что если я не увижу этой женщины, это значит,
перешагну через набитый кошелек, из всех возможных сравнений я выбираю
это, наиболее пошлое, чтобы сохранить циничный оттенок в своем изумлении
перед событием, где я как участник на вторых ролях.
Этим вечером, прощаясь с морем, я грожу ему пальцем, дескать, наша
любовь впереди и мы еще разберемся на тот счет, что ты есть для меня.
"Прощай, дохлая кошка ветров", - говорю угрюмо и угрожающе.
Как только я заикаюсь старшей сестре, что хотел бы видеть женщину,
которую вчера вечером привезли с пляжа, она мгновенно из официальной дамы
превращается в своего человека. Щедрит улыбками, уговаривает меня посидеть
минут пять вот здесь, вот в этом углу и подождать и почитать журнал
"Здоровье", пока она пойдет и узнает у дежурного врача. Но не проходит и
пяти минут, как из-за угла ко мне спешит молодой человек спортивной
наружности, и еще через минуту я заглядываю в служебное удостоверение
сотрудника уголовного розыска.
Симпатизирую я этим молодым сыщикам, они, как поджарые, сноровистые
волки, пробуждают во мне тоже что-то волчье, порою я даже испытываю
потребность вздыбиться загривком и рвануть по какому-нибудь следу, хотя бы
по своему собственному, кого-то непременно догнать, пусть даже самого
себя, и вцепиться в холку, и прижать к земле, а после небрежно отряхнуться
и сказать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31