Селиванов бы сел или лег на траву, но ему казалось, что кровь Длинного пропитала всю землю вокруг.
"Правду сказал Иван... Убиец я", - подумал он.
Наконец, отложил в сторону ружье, подполз к Длинному и не без робости, коснувшись его плеча, перевернул на спину.
- Надо ж! - воскликнул он. Лицо Длинного было точно таким, как полчаса назад, когда тот был еще жив...
"Что же это происходит с человеком? - думал Селиванов. - Все остается тем же - лицо, руки, ноги, а человека уже нет, только гильза стреляная. Неживой человек - уже не человек, ежели в нем жизни нету! Тогда это что ж получается? Человек и есть жизнь? А жизнь - что она такое, если может быть и не быть? Начаться и кончиться? И куда девается, когда кончается? Ведь шлеп, и нет жизни! А через день - от человека одна трухлятина! Куда ж уходит все это?!"
Он поднял было глаза к небу, но ощутил досаду, такое оно было синее, яркое и само по себе.
"Может, в землю уходит и там накапливается? Может, когда земля трясется, это значит - там много собирается отлетевшего духа человеческого?"
Тут вдруг заныл, засвербил больно рассеченный лоб, и Селиванов вспомнил и о своей ране, и о своей крови, что залила ему все лицо.
- Ну, ты полежи малость, - сказал он Длинному,- опосля что-нибудь сообразим.
И тут же подумал, что могилу придется копать здоровенную, вон какой дылдой вырос! А что толку? В землю, как и всем! Селиванов спустился к ручью, присел на камень и стал мыться. Ручеек был хилый, кровь с лица и рук окрасила воду. Подбежала собака и начала лакать из ручья.
- Кровь мою пьешь, сука! - Селиванов потянулся было за камнем, но передумал. - Пей, хрен с тобой! Чего ей пропадать!
От холодной воды заломило голову.
"Когда болит что, - думал он, шагая к зимовью,- это, надо понимать, жизнь о себе кричит, уходить из человека не хочет. А кому кричит? Себе самой, что ли? Значит, сама о себе беспокоит-ся. Вот беру нож и смолу с дерева сажу на рану, потому что жизнь моя мне так делать велит! Но жизнь разве не я сам? А шлепнет меня кто-нибудь, я останусь, а жизни во мне не будет. То есть для того, кто меня шлепнет, я еще буду, а для себя - нет! Был бы Бог, тогда всему объяснение простое: отлетела душа к Богу, а гильза ей уж без надобности! А там или ад, или рай, по грехам судя! Не! Ежели б Бог был и рай тоже, зачем тогда людям тут худо жить, все в рай торопились бы! А коли не торопятся, которые попы даже, - они ведь тоже не торопятся и живут не без греха, - значит, и для них это тоже вопросик неясный!"
Селиванов усмехнулся.
"Если б рай был, так как только человек об том узнавал, тут же и пускал бы себе пулю в лоб, чтоб поскорее туда попасть, пока грехов не насовал во все карманы! И жить тогда зачем?.."
Смола раскаленным железом закипела на ране, Селиванов сморщился, задрал голову, зажмурил глаза. Когда открыл, снова взглянул на небо. Оно было все таким же синим и ярким.
"Оно, конечно, какая-то тайна в небе есть! Так в чем ее нет? Все кругом тайна и хитрость, и плутовство; и промеж людей, и промеж зверей, и промеж камней! Смолу на лоб кладу для чего? Потому что под ей кровь сохнет и дырку закупоривает! А почему? И ежели на этот вопрос какой-нибудь ученый лекарь даст ответ, то на тот ответ все равно вопрос найдется, чтоб ему руками развести! А коли самого последнего ответа все равно никто не знает, так что проку вопросы задавать?! Один пусть на десять вопросов ответ знает, а другой - на сто, но если еще можно сто первый задать и он заткнется, так нешто он мудрец? Вот Бог бы был..."
И тут Селиванов очень тихой мыслью спросил себя, хотел бы он, чтобы Бог был? Почувство-вав кощунство в самом вопросе, он даже вслух сказал: "Понятное дело!" Но про себя однако, и почти без страха, подумал, что не хотел бы он, чтобы Бог был, потому что, если Бога нету, он, Селиванов какой есть - на жизнь свою не жалуется, удовольствие в ней имеет, а после, когда умрет, не будет у него ничего - ни хорошего, ни плохого. А если, не дай Бог, Бог есть, тогда совсем другой меркой обмерится его жизнь. А мерка эта может быть такая, что сидеть ему на том свете вечно по уши в кипящей смоле. А там от мук и подохнуть нельзя, чтобы избавиться!
В поисках смолевого кедра он оказался рядом с могилой офицера. Взглянув на нее, удивился, почему смерть хорошего человека, которому он всей душой хотел жизни, не взбаламутила его так, как та, которую сам сотворил, хоть и против своей воли.
"Поди, совесть растормошилась, ведь как-никак, - а убивать грех!" Селиванову приятно было так подумать, и хотелось еще думать о себе как-нибудь особенно, чтоб было и совестно и гордо. Но деловитость - главная черта его характера - начала выявлять себя. И он уже ничего не мог сказать о себе такого, чтоб со смыслом было. Потому, наконец, он подумал вслух то, что было уже без всякой мудрости, но очевидно вполне:
- Жарко однако! Скоро вонять начнет! Копать надо...
В рубахе, лишь спереди заправленной под ремень, с засученными рукавами Иван колол дрова. Селиванов, бесшумно подойдя к калитке, некоторое время наблюдал за ним, не решаясь окликнуть. А как Иван колол дрова - Селиванову не понравилось. Уж больно лихо взмахивал он колуном. У Селиванова всегда вызывало неприятное ощущение всякое проявление физической силы, но сейчас дело было не в том. Иван играл полупудовым колуном будто напоказ. И чурки разваливались на все стороны от его рук с какой-то угодливой похотью, как кабацкая шлюха перед купчишкой. Селиванов и сам бы справился с любой из них, но делал бы хитро, разгадывая тайну дерева, присматриваясь и примеряясь, преодолевая их сопротивление и упрямство. Иван же словно плевать хотел на хитрость; и казалось: он лишь замахивался, а чурка уже ахала и треска-лась ради него в самом невозможном сечении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48