На самом же деле ее просто угнетали усталость и беспокойство, трудно объяснимые для постороннего.
— Картина окончена, — ответила Фенела, — и до деревни я добралась как раз на том самом такси, на котором ее отвозили на станцию. Иначе поехала бы на своем велосипеде…
Ну разве можно объяснить сэру Николасу все обстоятельства, предшествовавшие короткой поездке на станцию с плодом последних живописных усилий Саймона на заднем сиденье?
Не объяснить ему, как она полночи не могла сомкнуть глаз и как в течение долгих часов портрет стоял в темноте, в их с сестрой спальне, отчего и она, и My ощущали себя часовыми, собственной головой отвечающими за его сохранность, так что даже и уснуть не смели: как бы какой беды не приключилось с драгоценным для них полотном.
Но какими же смешными и надуманными казались теперь, при ясном свете дня, все их страхи… Однако вчера вечером, когда Саймон наконец полностью завершил работу, которую собирался назвать «Завтра», Фенела была твердо уверена, что Илейн ни перед чем не остановится, лишь бы не выпустить картину на суд публики.
Честно говоря, девушка даже сочувствовала Илейн, однако она не менее твердо знала, что, несмотря на, в общем-то, непростительную дерзость, допущенную Саймоном, портрет этот должен быть продан во что бы то ни стало — ради детей.
А просить Саймона переделать картину — дело абсолютно бесполезное: раз уж он задумывал что-нибудь, то никакая в мире сила не могла заставить его свернуть с намеченного пути.
И уж тем более для Саймона и речи быть не могло об исправлении уже законченной работы — уж скорее он смоет всю живопись до основания! В последнем же случае, как хорошо знала Фенела, пришлось бы ждать еще долгие месяцы, прежде чем отец вновь возьмется за кисть.
В конце концов опять-таки Фенеле пришлось выносить окончательное решение: она позвонила мэтру Боггису и постаралась, особо не впадая в панику, но все же весьма настойчиво, убедить его забрать картину немедленно.
К счастью, мистер Боггис привык иметь дело с художниками, и непостоянство их нрава было ему прекрасно известно, поэтому он сообразил наконец, в чем дело, и пообещал в самое ближайшее время прислать за картиной парочку своих ребят.
— Мисс Фенела, в мирное время я сразу же прислал бы машину, — пояснил он, — но теперь — сами понимаете! — это невозможно. Моим людям придется ехать поездом до Криперса, и я очень надеюсь, что удастся поймать такси до Фор-Гейблз.
— Но вы отправите их первым же поездом?! — умоляюще воскликнула Фенела, и мистер Боггис не только пообещал ей сделать это, но и сдержал свое обещание.
И все же не раньше, чем надежно упакованная картина очутилась на заднем сиденье такси, Фенела позволила себе наконец вздохнуть с облегчением.
Однако полного покоя все равно не наступило, пока девушка не проводила свой драгоценный груз на станцию и не услышала, уже по дороге в деревню, прощального свиста лондонского поезда, скрывшегося за поворотом. Вот только тогда она разрешила себе окончательно расслабиться и подумать об Илейн.
Разговаривала ли Илейн с Саймоном прошедшей ночью или нет — Фенела и понятия не имела. Но вечером к столу гостья так и не вышла, отчего все почувствовали себя неловко и держались за обедом немного стесненно. Рекс еще до того, как ему сообщили о случившемся, ощутил всеобщее замешательство и не предпринимал никаких попыток вернуть былую непринужденную атмосферу, царившую накануне.
Сама Фенела находилась в подавленном состоянии, и, по всей видимости, отец разделял ее чувство. Только для My, самой юной и впечатлительной из всех, ситуация представлялась в крайне волнующем свете.
— Слушай, как ты думаешь, когда мы уснем, она проберется сюда с коварными намерениями, да? — спросила она у Фенелы, когда сестры добрались наконец до своих постелей, втащив предварительно портрет наверх, в спальню, и прислонив его к стене прямо напротив кроватей, лицом к ним.
— Надеюсь, нет, — отвечала Фенела. Она бросила взгляд на картину, маячившую у противоположной стены комнаты, и ощутила в душе почти такую же ненависть к портрету, как и к живому оригиналу.
«Омерзительная картина», — подумала девушка, — написана с жестокой горечью, которая прежде не отмечалась в работах Саймона!»
Зрелище Илейн, отраженной в зеркале, могло привести в уныние — если не испугать! — любого. Мышцы лица зрителя сами собой беспомощно обвисали в предчувствии старческого бессилия, словно подражая героине картины.
— Ох, я бы и сама с удовольствием ее уничтожила! — неожиданно вслух призналась Фенела.
My в изумлении уставилась на сестру.
— А я-то думала, ты недолюбливаешь Илейн!
— Нет, я не из-за нее… — пояснила Фенела.
— А-а, кажется, понимаю… — My уселась на краешек кровати, подперев руками подбородок. — То есть ты считаешь, что папа оскорбил своей картиной всех женщин вообще? Получилось, он лишает нас права обладать внутренней, духовной красотой… Разумеется, нам-то известно, что это всего лишь портрет Илейн и только Илейн, а мы — совсем другое дело, но, по-моему, большинство людей в определенной степени отождествляют себя с изображением, особенно если оно сделано достаточно искусно.
Тут настал черед Фенелы удивляться:
— Боже мой, My, ты говоришь потрясающие вещи! В твоем возрасте — и такая проницательность! И как только тебе удается?!
My, как обычно в ответ на комплимент, засияла, польщенная.
— Удается как-то… сама не знаю как. Просто я в последнее время все старалась продумать хорошенько. Взрослею, наверное?
— Да уж это точно… — согласилась старшая сестра.
Она глубоко вздохнула, потому что последнее замечание вернуло ее в привычное состояние тревоги за будущее My.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66