Вот раскинул руки простой человеческий постовой. А здесь, на скамейке, сидят обезглавленные доминошники. Охотники застали их врасплох. Даже рыбу не успели выложить.— И заметь, Лесик, ни одного трупа гостя. Неужели никто не смог оказать им никакого сопротивления?— Это у тебя полный арсенал в косметичке. А у нас честные граждане в магазин с автоматами не ходят.Машка соглашается, перекидывая из руки в руку пистолет. На мою просьбу одолжить и мне что-нибудь среднеогнестрельное, Машка отвечает категорическим отказом:— Ногу прострелишь с непривычки, а потом мне тебя до отделения тащить?По улице на полной скорости проносится человеческий грузовик. За рулем успеваю заметить кирпичное лицо Охотника. В кузове грузовика неприятные личности. Торчат стволы широкие, и слышится песня, вся такая жуткая, смысл которой заключается в следующем: “Одну голову беру, на другую смотрю, третью отрезаю, а четвертая сама в мешок просится”.— Доигрались, программисты-карикатуристы, мать вашу! — чуть не плачет Машка, видя безобразия уничтожаемого города. — А ведь еще в начале девятнадцатого века предупреждали, что не доведет до хорошего игра с электричеством.Спорить с Машкой бесполезно. Да и не хочется. Всегда обвиняешь то, что вначале кажется мелочью, а потом выливается в целую цепь взаимосвязанных событий. Исправить бы ту мелочь, век беды не знать.— Удавила бы того, кто счеты придумал, — подытоживает Машка монолог, сворачивая в очередной узкий переулок.Здесь не слышно войны. Не видно окровавленных тел. Но грязи также много. Не правы те, кто считает, что после последней войны на земле останутся лишь крысы. Теперь я знаю, кроме Охотников и крыс, на старой доброй матушке Земле останется только мусор.— Два квартала — и мы на месте. Машка спешит поскорее отчитаться перед капитаном и вступить в партизанский отряд. Желательно утром и на рассвете, чтобы за рабочий день считалось.Над головой грохочет. Источник грохота не виден. По ногам несет холодом, словно зимней порой.В переулке странно как-то темнеет, словно и не день на дворе. Прямо перед нами, из тумана холодного, со всей возможной неожиданностью появляется Безголовый. Естественно, на лошадке черной.Безголовый взмахивает плащом черным, лупит что есть силы лошадку по ребрышкам и, тыча перст свой безобразный в нашу сторону, задает праздный вопрос:—Кто?Я успеваю смело выдохнуть и проскочить между стеной и безголовым всадником. Машка следует моему примеру, но у напарницы ничего не получается. Габариты не те.— Кто? — повторяет вопрос Безголовый, и по всему чувствуется, что сейчас кому-то придется плохо.Я характер Машки, как свою лестничную площадку, изучил. Знаю каждую трещинку. Не Машки, а площадки. Но и Баобабова — не сахар, если подумать. Если ее до точки довести, можно всякого ожидать.Баобабова, застигнутая врасплох, одной рукой хватает под уздцы обалдевшую от такого нахальства лошадку, а второй кокетливо приглаживает вспотевшую голову.— Господи! Ну чего тебе надо? — Это она Безголовому такие слова в область лица бросает. — Если б ты знал, как ты нам всем надоел! — Машка пытается показать, как нам надоел Безголовый. — Я твою морду безобразную видеть не могу! — Я на всякий случай отхожу подальше, а вдруг чего? — Уйди с глаз моих долой. Христом прошу. Не мешай работать. И так всю душу высосал образиной своей безголовой.Сказала Машка все это и головой бритой дергает, как бы слезу горькую смахивает.Ну все, думаю. Сейчас моей напарнице полная расчлененка получится. Лысую голову с плеч богатырских. Даже амур в памперсе не поможет.Но, видно, чем-то слова Машкины Безголовому запали. Чем она взяла его, не знаю и даже не уверен. То ли голосом своим, то ли интонацией. Безголовый почесал озадаченно то место, где у всех нормальных всадников шляпа с перьями, вздохнул полной грудью и в тумане холодном сгинул.Только слышал я, как затих стук копыт да Машка на землю без сил рухнула.Шутки шутками, а может быть и обморок. Быстренько бросаюсь к напарнице. Если не спасу, хоть до отделения на себе дотащу. Там ее Угро-бов быстро с довольствия спишет. Подбегаю и ужасаюсь! Вот что жизнь с закаленными прапорщиками российской милиции творит!Машка плачет горючими слезами. По опыту годичного сотрудничества в отделе “Пи” мне известно, что Баобабова проливает слезы только в двух случаях: когда не удается метко поразить бегущую мишень и когда бронежилет дырявится от бандитской пули. Горючие слезы при прочтении любовных романов в расчет не принимаются. Не служебного пользования потому что.— Маш, ты чего? — трясу ее, чтобы окончательно в тоску не впала.Баобабова тыкается бритой головой в мое мужественное плечо и заходится так, что даже мне, молодому лейтенанту, становится ясно: случилось нечто такое, что даже Машка вынести не в силах.— Ле… Ле… Леси-и-ик! Я видела его глаза-а-а! Они таки-и-е…. Он тако-о-ой!— Ну, не всем симпатичными быть.Голова Баобабовой на ощупь теплая и шершавая. Как нагретая на батарее отопления нулевая наждачная бумага. Аж мурашки по коже.— Ты не понимаешь, Лесик. И никогда не поймешь.Как быстро у некоторых прапорщиков слезы высыхают. Только что фонтан изображала, а уже все сухонько и спокойно.— Понять не проблема, — озираюсь. Показалось, что услышал я шаги приближающиеся. — Главное, до отделения добраться. От погони уйти. А там разберемся, кто и что видел.Баобабова, словно и не было мгновений доверия и теплоты, резко встает, поправляет бронежилет, последний раз проводит рукой под носом.— Идем. Когда-нибудь я расскажу, что видела.Прапорщикам свойственны волнующие сердце фантазии и необъяснимые видения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128