Я работал официантом, а Рита помогала на кухне. Окно кухни выходило как раз на задний двор, так что наши двойняшки играли у нее на виду.
Сакс относился ко мне… Чуть не сказал, как к сыну, что было бы неправдой: Серафина он недолюбливал, а с другими я его не наблюдал. Но на самом деле, когда я чуть не сказал «как к сыну», я имел в виду, в первую очередь, не теплоту, а строгость. Энрике строжил меня, как сына, от которого многого ждет. Теоретически я ему даже годился во внуки: мне было 23. Я тогда часто считал, что он придирается.
– Хотел бы я знать, черт побери! – произносит добрый дядюшка Энрике своим густым, как нижние ноты саксофона, голосом, заполняющим весь ресторан. И это звучит, как «Я знаю, Иисус меня любит!» – Сможет ли кто обслужить… (Пауза – фразы короткие, как строки песнопения.) Это симпатичнейшее терпеливое семейство…
Сакс выглядывает в окно, где припаркована машина симпатичнейшего семейства из двух отвратных молодящихся старух и прыщавого отрока в ярко-зеленой футболке, чья монументальная задница заняла весь диван напротив. Они уселись от силы пять минут назад и только-только оторвали головы от меню в прозрачных пластмассовых стойках.
– Из далекого штата Аризона? – разглядев их номерной знак, допевает свой спиричуэлс Сакс.
Я в мыле собираю грязную посуду со стола компании шоферов. У нас любили перекусывать дальнобойщики – не столько из-за качества пищи, сколько из-за колорита заведения. Пальцы у меня в кетчупе – а я ненавижу, когда у меня липкие руки, – стопка тарелок в неустойчивом равновесии прижата к груди.
– Черт побери, Сакс! – чем хороша Америка: какова бы ни была дистанция между хозяином и работником, вы не обязаны терпеть помыкания. На уровне слов вы на равных, особенно, если хозяин не прав. – Я у вас на глазах с половины шестого. Я что, танцую здесь самбу с клиентами?
Клиенты с интересом ждут продолжения: случайные – с напряженным, постоянные – с оживленным. Услышав мой голос на повышенных тонах, из кухни вылетает Роза – мы всегда были готовы защитить друг друга.
Но добрый дядюшка Энрике подмигивает ей и наклоняется к своему тайнику под прилавком:
– А что, я, может, был бы непрочь… (пауза). Если бы здесь танцевали самбу!
Он достает саксофон и начинает играть, приплясывая. А когда я прохожу мимо со своей грудой тарелок, готовых рухнуть, Сакс шутливо пытается поддеть меня бедром.
Посетители счастливы. А симпатичнейшее семейство из Аризоны, закусив, награждает меня королевскими чаевыми – они считают, что я из-за них пострадал. Нет, Саксу надо было покупать не закусочные, а настоящие рестораны, где вечером пьют и танцуют. Это был – и есть, хотя ему уже под восемьдесят, – мастер по созданию настроения.
Я не сразу разобрался, сколько в таких сценах было желания вышколить нового работника и сколько – игры, в первую очередь, на публику. Рита – я всё-таки думаю о ней как о Рите, хотя все эти годы она была Розой, – поняла это раньше. Они с Саксом вообще очень быстро спелись. В частности, они были двумя умудренными жизнью наставниками, на попечении которых оказался молодой строптивец.
Сейчас я знаю, что именно Сакс научил меня работать и, возможно, именно благодаря этому я выжил. Но в те времена мне иногда казалось, что он пережимал. У нас даже возникла условная фраза. Я говорил:
– Карамба, Сакс!
И он знал, что я считаю, что он перешел черту. Это случалось не часто – раз в два-три месяца. Сакс извиняющимся жестом выставлял между нами светлую, как у всех черных и мулатов, ладошку – это был его белый флаг. Потом, как правило, он накладывал две вазочки мороженого и сам относил его Кончите и Карлито. Вот их он точно любил, как своих внуков.
Так прошло три с лишним года.
11
Когда я вспоминаю это время, я думаю, как бы повернулась моя жизнь, не только в связи с тем 27 января. Нет, что бы было с нами, если бы к тому же мы действительно были кубинскими эмигрантами, перебравшимися в Штаты?
Я всегда думал, что мог бы прожить любую, ну почти любую жизнь почти любого встреченного мною человека – не важно, в какой стране, молодого или старого, богатого или бедного. И, наверное, я мог бы так еще несколько лет работать в ресторанчике у Сакса, помогая ему в конторе, в зале или на кухне, смотря по надобности, постепенно отложить деньги, чтобы закончить учебу и начать преподавать американскую или испанскую литературу (я любил читать), снять квартиру или перебраться в отдельный дом и по воскресеньям приезжать навестить со всем семейством доброго дядюшку Энрике. Более того, я думаю, что я был бы вполне счастлив в своей семье, со своими книгами и всем миром, открытым перед нами. Я серьезно говорю: не случись то, что случилось, и не будь за мной Конторы – а эти два обстоятельства вступили в трагическую связь, – я прожил бы эту, вторую по счету, но, как оказалось, не последнюю, жизнь, ни о чем не сожалея и ни к чему другому не стремясь.
Но судьба постучалась в дверь в форме почтового служащего – черные брюки и черная же рубашка с короткими рукавами, хотя в то утро в солнечной Калифорнии шел снег и было чуть больше нуля.
– Пако! – крикнул Сакс. – Тебе письмо.
Я в тот момент работал за стойкой. Почтальон попросил показать мои права – я уже получил их, хотя машину мы еще не купили, – попросил расписаться в журнале и вручил мне конверт. Я вскрыл его, замирая в душе: вдруг это привет от Конторы? Я не ошибся.
Привет назывался наследство.
Их тоже можно понять. Вы засылаете сотрудника на оседание, то есть на постоянное жительство в чужой стране. Он там – абсолютный ноль: ни должности, ни связей, ни особых перспектив. Сколько лет должно пройти, пока безвестного кубинского эмигранта примут на работу, где он может получить доступ к интересующей Контору информации?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85