– Такси уже скоро придет, а я еще не собрана.
– До встречи, солнце мое! Счастливого полета!
– Я еще позвоню из аэропорта. Целую!
Я нажал на кнопку и поднес к уху французский мобильный.
– Завтра рано утром, – по-французски произнес Николай.
Слово «завтра» означало запасную явку, «рано утром» – немедленно. Черт бы их всех побрал! Я не мог срываться сейчас, когда Метек, наконец, был у меня на мушке.
– Я не могу, – вырвалось у меня, правда, как и положено, на английском. – Через два часа, – добавил я уже не заботясь о кодовых фразах, клером.
– Просили рано утром, – мягко повторил Николай.
– Ненавижу вас всех! Ну, кроме тебя! – в сердцах выпалил я и отключил телефон.
Нет, правда! Я работал на этих людей уже 23 года. Из-за них я потерял свою семью и постоянно рисковал жизнью сам. В свои сорок четыре года я всё еще себе не принадлежал. Преуспевающий бизнесмен, зарабатывающий столько, сколько, наверное, целое управление Конторы, я по-прежнему был на побегушках у людей, которых я никогда не видел, с которыми меня уже давно не связывали ни общие ценности, ни общие цели. В глубине души я уже давно был американцем. Разумеется, не таким, как большинство моих сограждан, воспитанных на волшебнике из страны Оз, гамбургерах и звездно-полосатом флаге. Но какое мне было дело до всего, что сейчас происходило в России? До всего этого передела собственности, войны кланов, до медленного, но верного восстановления страны, из которой я был так рад уехать? Вечная Россия! Да кто о ней сейчас думает в той же России?
Нет, сказать правду? Я продолжал работать на них по одной-единственной причине – они могли одним словом разрушить мою жизнь навсегда, полностью и бесповоротно. Это с Эсквайром я был, как за каменной стеной! А не будет его – и что?
И знаете, что самое главное? Два года назад я мог положить этому конец. В январе 99-го, перед поездкой в Афганистан, я, будучи в Москве, воспользовался случаем и выложил всё Бородавочнику. И эта хитрая лиса предложила мне самому решить, хочу ли я положить конец работе на Контору или всё же буду иногда помогать ему. «Когда от этого будет зависеть жизнь человека». Я в тот момент никак не ожидал, что эти клещи могут для меня когда-нибудь разжаться. И раз в мое положение входили, моим ответным душевным движением было войти в их положение.
Идиот! Идиот, да и только! Я и в Афганистан тогда поехал, чтобы получить там редкую привилегию раз пять реально сложить голову, да и с тех пор пару раз в году на призыв Эсквайра неизменно отвечаю: «Всегда готов!» Но сейчас-то чья жизнь в опасности? Штайнера? Уже нет! Метека? Несомненно, но это частное дело, это вне моих отношений с Конторой. Возможно, моя собственная, это да! Кто-то же рылся в моих вещах!
Я сделал несколько глубоких вдохов и выдохов. Ну, ладно. Завтра приедут Джессика с Бобби, и пошли они все к черту! Я положил в сумку свое оружие, объединяющее Средневековье и эру высоких технологий, проходя мимо зеркала, убедился в наличии парика, усов и бровей и вышел из номера.
Ходьба остудила мой пыл. И я вспомнил, что, вернувшись из Афганистана хотя и раненым, но живым, я был рад, что согласился тогда продолжать работать с Эсквайром. Адреналин!
Местом запасной встречи служил Музей д’Орсэ. В отличие от обязательного для посещения Лувра, где иногда народу бывает довольно много, искусством XIX века интересовались не все. Разве что импрессионистами, но они висели на самом верху этого переделанного под музей вокзала. В огромном холле под стеклянным колпаком каждый человек был на виду, а в залах первого этажа, образованных перегородками слева и справа, посетителей всегда были единицы. Ну, не единицы, конечно, десятки, но разбросанные по большой площади. Я заранее условился с Николаем, что мы проверим друг друга в холле, а потом сойдемся в одном из залов справа перед картинами Гюстава Моро.
Николай, одетый в белую майку с надписью на английском языке «В Австрии нет кенгуру», стоял, облокотившись о перегородку перед ониксовыми бюстами туарегов, и делал вид, что изучает план экспозиции. Или действительно изучал – он вряд ли был завсегдатаем художественных выставок. Я прошел мимо и занялся тем же. Николай, видимо, основательно проверился до прихода в музей. Убедившись, что за мной никто не следил, он сложил план и направился в зал Моро.
Я присоединился к нему через минуту. В зале никого не было. Служащий – парень лет тридцати – дремал на стуле за перегородкой. Я однажды разговорился с одним из них – такую работу по очереди предлагают безработным, чтобы на месяц-другой снять их с пособия.
– Извини, я наорал на тебя, – сказал я по-русски Николаю.
Николай внимательно посмотрел на меня и вытер пот со лба. Ему всегда было жарко.
– Ничего, бывает, – мягко сказал он. – К тому же, насколько я понимаю по-английски, ко мне это не относилось. А что случилось?
– Ничего! – соврал я. – По-английски совсем не надо понимать буквально, что я кого-то ненавижу. Это как «достали» по-русски. Я только что залез в ванную, хотел не спеша прийти в себя, пообедать, а потом уже вернуться к нашим играм.
– Ну, извини.
В зал вошла женщина, толкавшая перед собой инвалидное кресло с девочкой лет двенадцати. Мы с Николаем разошлись, как если бы мы просто оказались случайно перед одной и той же картиной. Но женщина, не останавливаясь, прошла в следующий зал – видимо, искала импрессионистов. Николай убедился, что путь свободен, и снова подошел ко мне.
– Тебя просят вернуться в «Клюни» и еще раз осмотреть его номер.
Положительно, нам давали указания полные кретины! Меня опять прорвало.
– Нет, это конец всему!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85