Все мы знаем, что ты действительно нездоров. Сегодня в санроту пойдешь. Скажешь Казаковцеву, у него направление есть.
– Не пойду я в санроту…
– То есть как это не пойду?
– Не пойду, – еле слышно сказал Лютиков и встал.
– А ты не рассуждай и выполняй приказание. Кругом, шагом марш. Чтоб через час ты был в санроте.
Лютиков ничего не сказал, только посмотрел на меня исподлобья, неловко повернулся, споткнувшись о валявшиеся на полу дрова, и вышел.
– А ты, Терентьев, мотай к Казаковцеву и передай ему мое приказание. Через полчаса доложишь об исполнении.
Целый день я пробыл в саперном батальоне на инструктивных занятиях. Вернулся поздно. В дверях штабной землянки столкнулся с Казаковцевым.
– Чего ты тут?
– Трубы майору чинил. Печка дымит.
– Исправил?
– А как же.
– Меня майор не спрашивал?
– Спрашивать не спрашивал, но там как раз комбат Никитин. Вас ругает, что пушку не хотите подорвать.
– Плевать я на него хотел. Лютикова отправил?
Казаковцев только рукой махнул.
– Его отправишь. Не пойду, говорит, и все… Выздоровел я уже. Совсем выздоровел.
– Вот еще несчастье на нашу голову.
– Я его и так и этак, и добром и угрозами – ни в какую.
– Бойцы в расположении или на задании?
– Во втором батальоне, колья заготовляют.
– Вернутся – пошлешь двоих с ним в санчасть. Пусть там решают, выздоровел он или нет.
Разговор на этом и кончился. Я постучался и вошел к майору. Он сидел на кровати в нижней рубахе и разговаривал с Никитиным.
– Вот жалуется на тебя комбат, – сказал он, показывая мне кивком на табуретку – садись, мол. – Пушку подорвать, говорит, не хочешь.
– Не не хочу, а не могу, товарищ майор.
– Почему?
– Людей нет.
– Сколько их у тебя?
– Трое и помкомвзвод.
Майор почесал рыхлую голую грудь и вздохнул.
– Маловато, конечно.
– Не три у него, а четыре, – резко сказал Никитин, не смотря на меня.
– Четвертый не сапер, товарищ майор.
Майор искоса посмотрел на меня.
– А тут твой помкомвзвод усатый говорил, что этот самый не сапер сам предлагал пушку подорвать. Так или не так?
– Так, товарищ майор.
– Почему не докладываешь? А? – И вдруг разозлился: – Надо подорвать пушку, и все! Понял? А ну зови его сюда. Скажи часовому.
Минут через пять явился Лютиков. Майор оглядел его с ног до головы и сразу как-то скис. У него была слабость к лихим солдатам – поэтому он и Никитина любил, всегда перетянутого бесконечным количеством ремешков горластого задиру, – а тут перед ним стоял неуклюжий, вялый Лютиков со съехавшим набок ремнем и развязавшейся внизу обмоткой.
Майор встал, застегнул подтяжки и подошел к Лютикову.
– Вид почему такой? Обмотки болтаются. Ремень на боку… Щетина на щеках.
Лютиков густо и сразу как-то покраснел. Наклонился, чтобы поправить обмотку.
– Дома поправишь, – сказал майор. – А ну-ка посмотри на меня.
Лютиков выпрямился и посмотрел на майора.
– Я слыхал, что пушку берешься подорвать? Правда?
– Правда, – совершенно спокойно ответил Лютиков, не отрывая своих глаз от глаз майора.
– А вот старший лейтенант, инженер, говорит, что ты саперного дела не знаешь.
Лютиков чуть-чуть, уголками губ улыбнулся. Это была первая улыбка, которую я видел на его лице.
– Плохо, конечно.
– Плохо или совсем не знаешь?
– Сказал, что подорву. Значит, подорву.
Даже Никитин засмеялся.
– Силен мужик…
– Ну, а ползать ты умеешь? По-пластунски? – спросил майор.
Лютиков опять кивнул головой.
– Покажи, как ты ползаешь. Кровать вот видишь мою – это пушка.
Лютиков укоризненно посмотрел на майора и тихо сказал:
– Не надо смеяться… товарищ майор.
Майор смутился – насупился и зачем-то стал натягивать на себя гимнастерку.

Вечером мы вместе с Лютиковым взяли заряды. Три заряда по десять четырехсотграммовых толовых шашек в каждом. От пушки ничего не должно было остаться. Показал ему, как делается зажигательная трубка, как всовывается капсюль в заряд, как зажигается бикфордов шнур. Лютиков внимательно следил за всеми моими движениями. В овраге мы подорвали одну шашку, и я видел, как у него дрожали пальцы, когда он зажигал шнур.
Он даже осунулся за эти несколько часов.
В два часа ночи Терентьев меня разбудил и сказал, что луна уже зашла и Лютиков, мол, собирается, заряды в мешок укладывает.
Я всунул ноги в валенки, надел фуфайку и вышел на двор. Лютиков ждал уже у входа с мешком за плечами.
– Готов?
– Готов.
Мы пошли. Ночь была темная, снег растаял, и за три шага ничего не было видно. Лютиков шел молча, взвалив мешок на спину. При каждой пролетавшей мине нагибался. Иногда садился на корточки, если очень уж близко разрывалась.
Никитин ждал нас на своем КП.
– Водки дать? – с места в карьер спросил он Лютикова, протягивая руку за фляжкой.
– Не надо, – ответил Лютиков и спросил, кто покажет ему, где пушка.
– И нетерпелив же ты, дружок, – засмеялся Никитин. – Народ перед заданием обычно штук десять папирос выкурит, а ты вот какой. Непоседа…
Лютиков, как всегда, ничего не ответил, наклонился над своим мешком, потом попросил веревку, чтоб обмотать его.
– Ты дырку в мешке сделай, – сказал я, – и щепочку вставь. А на месте уже трубку вставишь.
Лютиков отколупнул от полена щепочку, обтесал ее, вставил сквозь мешковину в отверстие шашки. Потом снял шинель, сложил ее аккуратно и положил около печки. Надел белый маскхалат. Зажигательную трубку свернул в кружок и положил в левый карман. Запасную в правый. Проверил, хорошо ли зажигаются спички, сунул в карман брюк. Делал он все медленно и молча. Лицо его было бледно.
В блиндаже было тихо. Даже связисты умолкли. Никитин сидел и сосредоточенно, затяжка за затяжкой, докуривал цигарку.
1 2 3 4