Я обращалась во множественном числе к Саше и Ирине, но имела в виду, конечно, невестку. Как же так, преподает в университете, интеллигентная дама, а сын наверняка заброшен, плывет по течению, – но тут такие годы, такие рифы, – надо поостеречься, для самих же себя поостеречься в конце-то концов, отказаться от приемов в этих посольствах, от новых иностранных фильмов в Доме кино, от гостей, раз требует этого сын.
Следует чем-то пожертвовать, следует и Саше меньше попивать, не думать о самолюбии, почаще бывать с сыном, иначе какой же пример для подражания! Если даже у Саши нелады с женой, надо задуматься – взрослые люди! – у них же еще есть сын! И они за него отвечают.
И вдруг молния. Нет, она не опередила гром, грозные звуки слышались мне всегда. Но молния слепит.
Я открыла конверт, надписанный Сашиной рукой, и ослепла. Одна короткая фраза:
«Мы с Ириной разошлись».

Часть третья

Я слышу грохот, грохот, чьи-то восклицания, незнакомые тени. Открываю глаза. С трудом прихожу в себя, но узнать никого не могу – одну голоножку. Она стоит позади всех, на пороге купе, солнце исчезло, над головой проводницы светится электрический плафон.
– Вам плохо? – спрашивает меня кто-то, и я вижу лицо женщины в белом халате, который высовывается из-под плаща. – Сердце? – спрашивает она, а сама уже берет мою руку, щупает пульс.
– С чего вы взяли? – медленно говорю я.
– Вы все лежите! – восклицает девочка. – Ничего не едите. Едем вторые сутки…
Здесь еще один, третий. Мужчина в форменной фуражке железнодорожника, наверное, бригадир поезда. Вагон стоит, значит, большая станция.
– Может, вы сойдете? – спрашивает он мягко. – Здесь хорошая больница.
– Ерунда, – отвечаю я, – просто мне надо выспаться, я приняла снотворное.
– Что? Сколько? – криминальным тоном спрашивает врач.
– Не волнуйтесь, – говорю я, – димедрол, две таблетки в течение суток, если они уже прошли.
Врачиха успокаивается, закатывает мне рукав, измеряет давление.
– Низковато, – говорит бригадиру через минуту, – пульс ослаблен, но ничего страшного.
– Жить буду? – спрашиваю я с ехидцей. Они не замечают моей иронии.
– Сколько вам лет?
– Да все со мной, что вы в самом-то деле, – возмущаюсь я, и эти двое приходят, кажется, в себя. Сонливость моя исчезла, я способна реагировать и понимаю, что самое лучшее – выставить их за дверь. – И что за бесцеремонность? – спрашиваю. – Врываетесь без стука, а я никого не вызывала.
Они удаляются, извинившись, приглушенным голосом бригадир что-то ругательное бормочет проводнице:
– Ты, Таня, – бу, бу, бу, бу.
– Таня, – зову я голоножку, понимая, что надо ее выручать, и вижу смущенное, пылающее лицо. Она стоит на порожке и бормочет:
– Извините, я думала…
– Зайди сюда, – велю я, – закрой дверь. – Она слушается. – Думала, померла старуха? Спасибо за заботу.
– Вы извините…
– Да нет, я всерьез. Спасибо. Неужто целые сутки?
– И не едите ничего…
– Закажи мне бульон.
Мне кажется, она входит молниеносно, буквально через пять минут, с большой бульонной чашкой.
– Сейчас я выпью его, – поясняю проводнице – сразу надо было объяснить, не устраивать панику. – И снова усну. А ты не волнуйся. Так бывает…
Я молчу, гляжу в бульон, потом перевожу взгляд на Таню.
– Где ты была? – Она не отвечает. – Раньше?
– Здесь, езжу третий год. – Ее глаза испуганно круглы.
– Нет, – мотаю я головой, – ты не понимаешь. И не понимай. Не надо.
Я плачу, совершенно некстати, не могу совладать с собой, и Таня подсаживается ко мне, гладит, точно маленькую, по плечу.
– Что же случилось? Что?
– Иди, – отвечаю я, не утирая слез. – Иди. Все. Мне лучше.
Ласковая душа, девочка, подросток почти, а сердечко доброе, дай тебе бог счастья.
Я пью бульон, пожалуй, он горячий, но я ощущаю это как-то неопределенно. Раскрываю свой ридикюль, свою волшебную сумочку. Киваю ей:
– Сезам, откройся!
И вынимаю коробочку со снотворным. Говорю громко сама себе:
– Какое счастье, что можно купить два билета, все купе, никого не смущаться. – И точно уговариваю кого-то, выпрашиваю разрешения: – Еще одну!

На этом стендалевский сюжет закончился. Сашино письмо поставило точку. Молодой человек – здесь девица! – бьется за место под солнцем, применяет все приемы – законные и запрещенные, где надо, бьет в под дых, и все это в изящной упаковке: работа, новые цели, смысл жизни!
Первое, что я воскликнула, прочитав единственную Сашину строчку на большом белом листе:
– Как же Игорь?
Глупый вопрос: или с отцом, или с матерью, третьего не дано – так мне казалось в ту наивную пору, нет, плохо я знала еще свою невестку, плохо.
Через несколько дней прилетел Саша. Я плакала, целуя его, он уговаривал успокоиться. Вечером, когда Аля уснула, я вскипятила чайник, и мы начали тягостный разговор. Тягостным он был потому, что Саша поначалу отмалчивался и мне приходилось клещами вытаскивать из него слова. Казалось, он сам ошарашен, не готов, не ожидал. Я спросила его об этом.
– Что ты! – воскликнул он. – Через месяц после нашего переезда знал: кончится этим.
– Именно через месяц?
– Таинственный доброхот сунул мне в стол записку, отпечатанную на машинке.
Он умолк, я подтолкнула:
– Что в записке?
– Цена бумаге, которую дал Рыжов для обмена.
– Была цена? – удивилась я.
– Еще какая! – усмехнулся Саша и, помолчав, поколебавшись, назвал ее. – Постель.
Я рухнула головой на стол, зарыдала в отчаянии: не может быть, не может быть! Представила себе рыжего Рыжова – всего, до кончиков пальцев, в отвратительных веснушках, орангутанга, грязное животное, – с трудом проговорила:
– Какой негодяй!
– Негодяем оказался я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33