– «Ява».
Он оборачивается, целует мать, и я вижу невольную реакцию Саши – улыбается, но как-то судорожно, будто спортсмен, проигравший соревнование.
Игорь целует мать, улыбается ей, потом тянется через стол к отцу, говорит, ни к кому не обращаясь:
– Я богат, как шейх.
Вечером мы остаемся одни.
Любезные родители так внимательны, что уходят, только перемыв всю посуду. Эльга и Борис Владимирович чувствуют себя крайне неловко, искусственность почеркнутой заботы о покинутом отроке становится слишком очевидной, разговоры примолкают, Ирина и Саша стучат на кухне тарелками – она моет, он вытирает, – и я думаю: до чего же дойдет это соревнование?
Наконец дверь закрывается, и я облегченно вздыхаю.
Как можно измотать, изнурить любовью!
Любовью? Игорь не выдержал ее, убежал в магазин за мотоциклетными шлемами, потом, не поднимаясь домой, покатил обновлять свой подарок. Оказалось, он учился на специальных курсах, сдал все экзамены, еще в феврале получил права, которые даются лишь после шестнадцати. Подарок потрясающий, а если прибавить цветной телевизор? Родители купали Игоря в благополучии, это ясно, купали с ярко выраженным смыслом, а он?
Что думал он?
Внук вернулся разгоряченный, розовощекий, швырнул на пол шлем. С порога сказал мне:
– Ба, ты видала? Предки-то как откупаются?
Годы и месяцы я тратила на свои взгляды, выдерживала их, как доброе вино, прежде чем принять за истину, а он одним махом отрезал: откупаются!
Я промолчала, принялась расспрашивать внука про школу. Он отвечал вяло, вдруг сказал:
– У нас в классе девчонка есть, у нее тоже родители разошлись, так она все плачет, представляешь?
Я помолчала, прежде чем ответить.
– Представляю.
– А я считаю, это даже хорошо! – Я с испугом взглянула на Игоря. Он сидел под самым торшером на диване, лицо его было ярко освещено, и я все видела, все, самые легкие перемены. – Будь по-старому, когда бы еще мотоцикл заимел? Или цветной телевизор?
Я хотела прикрикнуть на него, сказать: «Бог с тобой!», но поняла – он не может говорить это просто так. Он меня испытывает.
– Ты так думаешь? – промямлила я.
– А что? Не прав? – глаза настороженно разглядывают меня, в глубине едва заметная хитринка.
– Я всякую истину проверяю тем, – говорю негромко, – что примеряю ее к себе. Смогла бы я так? Не смогла? Лучше мне стало бы? Хуже? Примерь, что выйдет?
Он рассмеялся. Сказал рассудительно:
– Ты, ба, закаленный кадр. Тебя на мякине не проведешь. Но кроме шуток! – Теперь он был серьезен. – Мне нравится мотоцикл, телик – смотри, какой цвет, квартира. Я не чувствую себя покинутым.
– А, напротив, самостоятельным, – перебила я.
– Да! Что тут такого, рано или поздно придется начинать, люди добиваются благ с трудом, – хотя бы родители! – а у меня все уже есть. Потом подарят машину.
Все еще проверяет?
– А когда будет машина? Когда все будет? Тогда как?
– К тому времени я женюсь и от них ничего не возьму.
Я рассмеялась.
– Но ведь после женитьбы, сынок, желаний не убавится, напротив.
– А я женюсь на миллионерше, – наконец-то проснулся в нем ребенок. Только я торопилась. Следующая реплика заставила содрогнуться. – Как отец!
Я молчала, теперь настала его очередь смеяться. Он засмеялся, подошел ко мне, обнял, проговорил ласково:
– Ну что ты переживаешь, ба! Все образуется. Только скажи, почему ты назвала меня сынком? Оговорилась?
Я обхватила его за спину – до плеч не дотянуться, высок, – прижалась к груди, уткнулась носом в холодную пуговицу, и горячая волна захлестнула меня с головой. Слезы катились, точно весенняя капель, я содрогнулась, как несправедливо обиженная девчонка, думая о том, что объятия сына уже давно не трогают меня, а вот прикоснулся Игорек – и готово, жалость затопила меня – жалость, нежность, тоска…
– Ба, – уговаривал меня внук, – ну что ты, ба, успокойся!
– Теперь ты для меня все вместе, – проговорила я, – и сын и внук.
Вот в какое беспомощное существо превратилась я!

Моя душа очутилась в оазисе.
Днем, а чаще всего под вечер на пороге возникали Ирина и Саша, авоськами несли свои дары, я даже в магазин не могла сбегать – разве за хлебом, – и эти минуты не доставляли радости, но зато потом мы оставались с Игорьком вдвоем, и ничто не напоминало нам о катастрофе, ничто.
Телевизор чаще всего был включен, мелькали цветные картинки, но звук мы выворачивали, чтоб не мешал, и говорили, болтали без умолку.
Его душа походила на иссушенную почву, и мои речи становились дождем, влагой, я видела, как даже самые непритязательные рассуждения делают его мягче, улыбчивей, как ждет он этих вечеров и долгих наших разговоров обо всем и ни о чем. Точно хотел разделить мою судьбу, раз своей еще нет, и наши души походили на сообщающиеся сосуды – знания, истории, суждения из моей точно переливались в Игореву.
Однажды я рассказала ему свой сон. Девочка-голоножка, я бегу по каменным плитам в летнем знойном воздухе, который так сладко пахнет расплавленной смолой, – бегу к калитке, возле которой добрый и большой почтовый ящик, распахиваю его, достаю охапку разноцветных открыток, писем, каких-то извещений, ищу посланный мне конверт, не нахожу, никак не нахожу, и тогда через полгода, или год, или даже долгих пять лет мне приходится снова бежать во сне за письмом, посланным – я уверена, – уже отправленным мне…
Игорь выслушал, приутих, сказал, точно взрослый, поставил диагноз:
– Тебя что-то мучает.
Я засмеялась:
– Мучает? Сейчас – да, но ведь было время, когда я была совершенно свободна, как птица, а сон этот снился.
– Значит, – покачал он головой, будто провидец, который знает все, – всегда мучило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33