– Я думаю, что это богатый дом.
– Дом для одной семьи. А там, наверху, жили его ученики.
– Все равно большой.
– А мы сейчас увидим…
И я открыл тяжелую парадную дверь.
Питер что-то очень хочет спросить, но немножко мнется…
– Слушаю вас, Питер.
– Скажите, пожалуйста, почему возникла у вас эта тема?.. Тема Рембрандта… Вы его давно знали?
– С детства, Питер. С тех самых пор, как я увидел его автопортрет с Саскией на коленях. Он чем-то меня удивил.
– Может, кавказским темпераментом? – смеется Питер.
А я – серьезно:
– Вполне возможно, Питер… И с тех самых пор он со мной. И если где-нибудь увижу его – долго стою перед ним…
Я не уверен, что мои слова многое объяснили молодому человеку, все больше привыкающему мыслить сухими категориями ученого…
Жизнь на Блумграхт
Снова заговорил старичок на степе. Но в эту минуту он серьезный, полуулыбка на лице его стерлась, морщины сгладились, в глазах засверкали искорки.
– Твоя кушетка не скрипит, Рембрандт. Неужели уснул? Или мыслями ты еще там, в молодых годах, на Блумграхт. А ведь признайся: было и тесновато, и грязновато на канале, и нищета вокруг – бедные соседи, но была сила, было здоровье и желание непрерывно двигаться вперед. Все вперед, подобно солнцу, которое взошло и торопится к зениту…
Но этот, на кушетке, не очень вдумывается в пустые речи старичка. Пустые, потому что ничего уже не изменишь. Уже горят на стене библейские слова приговора: «Мене, текел…». Те слова, которые засверкают на картине «Пир Валтасара»…
Итак, Саския, дочь Ромбертуса ван Эйленбюрга из Леувардена, как говорится, вошла в дом Рембрандта. Насколько можно судить по его картинам и офортам того времени – а они прекрасные документы, – художник был счастлив. Особенно ярко это выражено в знаменитой картине, которая, как живая, перед глазами у миллионов людей всех континентов, – автопортрет с Саскией на коленях.
Ему тридцать с хвостиком. Он уже отпустил кокетливые усы. Он полон сил, здоровье его, можно сказать, бычье. С левого бока у него красуется шпага, словно он состоит в одной из бюргерских стрелковых рот. Бокал, который высоко вознесен над головой, искрится золотистым напитком.
Саския тоже повернулась к нам. Выражение у нее несколько отличное, чем у мужа, то есть нет в ее глазах той светлой радости, которая взбудоражила художника. Она даже не улыбается. Чем-то просто удивлена. Может, ее шокирует эта не совсем обычная поза? Возможно, она ожидает ребенка и ее немного беспокоит будущее…
Жилье на Блумграхт, судя по картине, полно радости, веселья, гостей. «Ваше здоровье!» – говорит миру художник.
Рембрандт много работает. Он пишет «Неверие апостола Фомы», «Жертвоприношение Авраама», «Ослепление Самсона», «Данаю»… С легкой руки доктора Тюлпа художнику наперебой заказывают свои портреты видные граждане Амстердама. Попасть в мастерскую художника теперь не так просто, заказчикам порой приходится ждать по нескольку месяцев, чтобы попасть к художнику.
Комнаты Рембрандта заполняются различными предметами: вазами, коврами, шашками, тюрбанами. Китайская и японская графика занимает почетное место на стенах. Много работ современников. Рембрандт скупает то, что ему по душе, что радует его глаз. Мебель заменяется новой, в доме появляются экономка и служанка. Приходят новые ученики. Словом, художнику могут позавидовать и недруги, и доброжелатели…
Но бывает ли счастье полным?..
Простояв целый день за мольбертом, Рембрандт идет в столовую. Лисбет уехала в Лейден, по-видимому, недовольная своим положением у брата. «Если уж мыть полы, то лучше у себя дома», – как-то бросила она, к большому огорчению брата. Уехала в Лейден, где в старом доме остались только Адриан и его жена Антье. (Геррит скончался два года тому назад. Можно сказать, отмучился, ибо последнее время уже не вставал с постели – невыносимо болели ноги, спина, шея.)
Рембрандт любил, чтобы в комнате было светло, особенно за ужином. Просил не жалеть свечей…
И вот затопал он, стуча башмаками, из мастерской в столовую.
Саския ждала его, не притрагиваясь к еде. Он внимательно посмотрел на нее. Она казалась бледной.
– Ты нездорова? – спросил он тревожно.
Саския улыбнулась, отрицательно покачала головой.
– Приятно слышать. Но что же все-таки?
– Ничего. – Она опустила глаза. – Ты просто замучил меня.
– Я? Когда?
– Этой ночью.
– Ах, вот ты о чем! – Он подошел к ней, обнял за плечи, поцеловал в обе щеки. – Мне казалось, что ты не в претензии ко мне.
Она приложила палец к его губам.
– Помолчал бы…
Саския тихо смеялась, обняв его за шею.
– Ужинать пора, медведь.
Он усадил ее на мягкий, обитый кожей стул, поцеловал обе руки. И произнес смеясь:
– По мне нет лучшего в мире счастья, чем тяжелая работа днем, сытный ужин с вином и такой, как ты, ангел в постели. Ей-богу, правда!
– Постыдился бы! Еще услышат…
– Ну и пусть! – Вдруг он выпрямился, посерьезнел, тихо спросил: – Может, ты в ожидании?
Она произнесла:
– Может быть…
– Браво, Рембрандт, ты еще не весь выдохся у этих проклятых мольбертов и треклятых металлических досок!
Он радостно потер руки, а потом вонзил вилку в жареного гуся.
– Надо позвать доктора Тюлпа.
– Пока не надо.
– А когда же?
– Потом…
Он положил себе большой кусок гуся, салату, налил ей и себе вина.
– А тебе можно? – вдруг спросил он.
– Наверное, немного можно. Чуть-чуть…
Доктор Тюлп подтвердил, что предчувствия не обманули госпожу ван Рейн. Все идет своим чередом. Доктор предложил Рембрандту вяленой рыбы и пива.
– Вам, как лейденцу, это должно понравиться, господин ван Рейн, – сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52