Он бросил сигарету. Пятерней расправил поседевшие волосы. И улыбнулся: казалось, повстречался со старым знакомым. Внимательно водил взглядом по стенам, покрашенным известкой, по плохо застекленным окнам, по крыше. Он приметил, что с правой стороны устроен контрфорс, которого прежде, кажется, не было. А может быть, и был? Воды же утекло так много!
В этом доме до революции был бордель. Позже его вроде бы закрыли. Но в годы нэпа в окнах нет-нет да появлялись хорошо причесанные и сильно накрашенные женские головки. А еще позже дом как бы замер: то ли опустел вовсе, то ли хозяйка его вела все те же старые дела, однако ловко маскируясь. Ребята с соседней улицы, в том числе и он сам, не раз прибегали к этому дому и почему-то били камнями стекла. Но никто не останавливал их, никто не грозил из окон, никто не пытался искать виновников. Не знал он тогда, что такое бордель, и кидал камни только по примеру других мальчишек, одним ухом прослышавших об этом доме и его обитательницах что-то недозволенное, постыдное.
Он медленно двигался к дому, широко улыбаясь давнишним детским выходкам и силясь угадать, в какое окно он некогда угодил камнем.На одном из окон не было занавесок. А может быть, их просто раздвинули. За окном стояла девушка. Такая медноволосая. Такая пронзительно красивая, что он на мгновение замер.
Девушка, несомненно, увидела его. Но сделала вид, что ей все безразлично. Ведь не будет же она обращать внимание на выходки каких-то чудаков. Она оставалась безучастной, подчеркнуто безучастной.
Он притворился, что интересуется больше домом, чем ею. Отходил в сторону — влево и вправо, наклонял голову набок, будто изучал что-то. С чисто архитектурной точки зрения. Но взгляды его она не могла не перехватить. Девушка не выдержала и чуть усмехнулась. Поправила локон на лбу. Стала вполоборота, будто ее фотографировали.
Он, чуточку осмелев, приблизился к ее окну, с трудом разыгрывая из себя любителя старинных построек. А потом уставился на нее удивленным взглядом. Не приличествующим его возрасту. Надеялся, что она обратит на него внимание, по девушка держалась стойко. Возможно, привыкла к подобным выходкам. А может быть, уж очень нахальным оказался этот моложавый, но наверняка пожилой человек. Она скосила зеленоватые глаза, остановила на нем взгляд. И он оробел. Вынужден был оставить свои позиции — не разыгрывать же из себя испанского гранда под окном красавицы!
Он пошел дальше, убыстряя шаг, а перед его мысленным взором все стояла, как живая, эта медноволосая девушка с зеленоватыми глазами.Вот впереди сверкнуло море золотом солнечных бликов, и финиковая пальма вознеслась над асфальтом!
Улица упиралась в бульвар. Бульвар узенькой полосой тянулся вдоль высокого берега. Внизу неширокий песчаный пляж — и море. Сверху, с берега, можно было обозреть весь пляж из конца в конец. Время от времени здесь почему-то запрещали купаться, приглашая всех на медицинский пляж, который в двух километрах отсюда. Поговаривали, что голые тела смущают гуляющую публику. Потом о запрете забывали. Более того, на территории пляжа возводили различные ларьки с газированной водой и фруктами «для обслуживания купающихся».
Некогда на бульваре стояла раковина для оркестра. По воскресным дням играл духовой оркестр — местный или пожарной команды. Чем ближе к бульвару, тем больше замедлял он шаг. Шел точно с опаской, будто входил в чей-то чужой дом, где не видно хозяев и оттого приходится прислушиваться к каждому шороху. Его не было здесь несколько лет. Да и приезжал он тогда по грустному поводу: хоронить отца. Была зима, и после похорон только раз показался
он на бульваре, чтобы повидать знакомых. И подумал тогда: почему это место так взволновало его? Прошли годы, и снова он здесь, и снова по грустному поводу. Но теперь на улице весна в разгаре, море сверкает, небеса сияют, земля в ярко-зеленом убранстве!
Здесь вкусно пахло турецким кофе. Даже в будний день с утра велись беседы и опустошались одна за другой чашечки с темно-коричневой жидкостью. Недолго думая, он присоединился к любителям кофе и стал подыскивать себе местечко за высокими круглыми столиками.
Вдруг его крепко обхватили за плечи. Он чуть не расплескал кофе.Рыжий веснушчатый человек чмокнул его в щеку.
— Мой дорогой Закан! — воскликнул рыжий. Закан обернулся.
— Заканбей! — продолжал рыжий. — Так вот, Закан, где ты!
Закан, Заканбей, держал в одной руке кофе, в другой — стакан с водою. Ему несподручно было разговаривать. И он продолжал поиски свободного местечка.
— Сюда, — сказал рыжий. — Сколько же времени я не видел тебя? А? Так забываются друзья!
Заканбей, встрече с которым очень обрадовался рыжий, не сразу узнал своего друга. Рыжий это понял.
— Да, — сказал он с горечью, — время идет. От меня остался только рыжий цвет.
— Почему же? — неуверенно начал Заканбей.
— Так угадай, кто я?
— Кто? — Заканбей улыбнулся. — Зачем мне угадывать? — А сам, с трудом напрягая память, побежал назад по шатким ступенькам лет, мимо тысячи знакомых лиц. Эти большие глаза, конечно, знакомы Заканбею... Рыжим, то есть абсолютно рыжим, был только Григорий Груапш. Его так и звали: Рыжий. И этот наверняка был Григорием Груапшем. И Заканбей назвал это имя.
— Да, — сказал Груапш, — это я, Рыжий. Именно я, но обезображенный годами до крайней степени.
— Я бы не сказал, — заметил Заканбей, в душе совершенно согласный с тем, что говорил о себе Груапш. — Дай-ка возьму кофе и для тебя.
— Не надо, — воспротивился Груапш. — Я пью с самого утра. Уже сердце колотится, как сумасшедшее.
Заканбей, фамилия которого была Пате-ипа, был высокий, сухощавый, смуглый, горбоносый, черный с густой проседью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36