..
Соня налила вина и поднесла ему. Сказала очень спокойно:
— Выпей. Что ты, в самом деле? Джото не чужой тебе человек...
И Соня ушла, а Пате-ипа не мог найти себе места. Когда явились Зухба и Гамсониа, он все еще походил на льва в клетке.
— Что с тобой? — поинтересовался Ризабей. Пате-ипа в двух словах рассказал о Соне. Ризабей сказал:
— Чего ты волнуешься? Разве она стоит этого? Владимир Зухба развернул пакет: в нем оказалось отварное мясо, хлеб, сыр.
— День сегодня у нас был удачный. Вернемся домой не с пустыми руками. А нынче можем спокойно есть, спокойно жить и спать... Ура!
Опустились сумерки. Большая рыжая луна показалась из-за гор и повисла над морем, словно над огромным, но очень тихим прудом. В конце бетонного волнореза, вдающегося глубоко в море, сидели Пате-ипа и Груапш на теплом, не успевшем еще остыть от дневного зноя бетоне. Их ноги чуть не касались воды, почти остекленевшей в этот майский вечер.
Пате-ипа специально разыскал Груапша. Ему хотелось поговорить с ним после встречи с «этой дурой Соней», которая живет какой-то полускотской жизнью, для которой ее муж-доставала — самый светлый идеал мужчины. Пате-ипа возненавидел ее, но не мог полностью игнорировать и ее «идиотскую просьбу». Она наверняка уже обегала всех родственников, друзей и рассказала о том, какой он, Пате-ипа, бессердечный, как переменилась его психология, как забывает он «все абхазское». Сейчас свора родственников — близких и дальних — всячески будет толкать Джото на нарушение закона. Как быть? Просто умыть руки или же сказать Джото: «Товарищ прокурор, делай свое дело как велит закон. Не нарушай закон даже в угоду своим родственникам и свойственникам»?
Григорий Груапш внимательно выслушал своего друга, уставившись в одну точку на горизонте. Возможно, там был кораблик, а может, просто игра света и теней. Груапш покуривал сигарету, время от времени ероша пятерней свои рыжие волосы. Было похоже, что у него давно готов ответ на все недоуменные вопросы, что ему даже немного скучно слушать пространную жалобу старого друга. И когда тот кончил свой грустный рассказ, Груапш начал с ходу:
— А чему, собственно говоря, ты удивляешься? Она обожает мужей-воришек. Какое ей дело до окладов? Главное — тащи в дом! А там видно будет. Она же не осудила Возбу? Или осудила?
Пате-ипа махнул рукой:
— Куда там! Она полагает, что все это чьи-то козни. Кто-то мстит Возбе. Нет, она его не осуждает. Она жалеет его, считает, что ему надо помочь. У него жена и дети.
Груапш поглядел на Пате-ипа и сказал сквозь зубы:
— А золото и серебро, а хрусталь и новенькие гарнитуры самой дорогой мебели? Откуда все это? Она спросила его — откуда?
— А зачем спрашивать? Он просто бедненький, его надо выручить. Если надо, для прокурора и следователей готовенькие денежки лежат. Сколько нужно.
Груапш побагровел, погрозил кому-то кулаком.
— А ведь говорили ему. Предупреждали. Куда там! Тягай, валяй! Вокруг дружки, свои. А где они теперь? Где, спрашиваю? Притаились? Хвост поджали? Суки! Я ненавижу хапуг, взяточников и негодяев! Возба окончательно потерял и честь и совесть. Один дом выстроил для матери. Другой — для себя. Третий — для детей. Ишь, какой сердобольный, какой добренький!.. Одну машину приобрел для себя, другую — разумеется, для старшего сына, третью — для младшего, четвертую — для зятя! Потому что, видишь ли, сердце у него болит за родию! Пусть теперь расхлебывает! Нет у меня к нему ни жалости, ни сострадания. Я как-то сказал ему спьяну, чтобы перестал наконец воровать.
— А он?
— С него как с гуся вода. «Жить, — говорит, — не умеешь, а только другим завидуешь». Это я-то завидую? Я запустил в него бутылкой. Не попал. Он встал весь бледный, дрожал от злости. И прошипел: «Твое счастье, что ты мой школьный друг, а не то разговор был бы короткий». Ты разве не знаешь, что он сделал с одним парнем, который вздумал ухаживать за его молоденькой невесткой?
— Нет, не знаю.
— Вместе со своими дружками вывез его ночью за город и чуть не пристрелил. То есть он был уверен, что пристрелил, но, оказывается, всего лишь тяжело ранил.
— Что же дальше? — спросил Пате-ипа. Груапш швырнул окурок подальше на воду:
— Дальше? Что дальше? Ничего...
— Как ничего? Потерпевший пожаловался?
— Держи карман шире! Язык прикусил, сказал «большое спасибо» за то, что жив остался.
— М-да-а...
Рыжий прилег на бетон, как на траву:
— И все это наш Возба. Тот самый парнишка, который дружил с нами. Сейчас ему все боком выйдет,
— А может, выкрутится? Рыжий сказал уверенно:
— Нет! Ты знаешь, что сняли секретаря райисполкома, этого картежника и покровителя всякой городской нечисти? О, это был всесильный! У него тесть в Сухуми, у него братья в милиции. И все-таки сняли молодчика. Я думаю, что его еще и арестуют.
Пате-ипа вспомнил заметку в газете.
— Там имелись Кое-какие намеки.
— Еще бы! Вот увидишь, что с ним будет.
— Значит, Рыжий, идти к прокурору не советуешь?
— Почему же? Сходи и скажи ему: «Джото, чтобы все было по закону. А иначе — удачи тебе не видать. Как в одной песне».
Рыжий засмеялся, обнажив ряд попорченных, желтоватых зубов. Луна вползла на крутой небосклон, побелела, посветлела, и море под нею сделалось бело-мраморным.
— Слушай, Рыжий, — сказал Пате-ипа, — помнишь, однажды пошли мы за город всем классом и увидели спящую реку?
— Что увидели?
— Спящую реку. Ну, вспомни!
Груапш сопел, унесясь мыслями в далекую, счастливую пору детства, когда не было разговора о жуликах, когда все казалось простым и приятным.
— А ты напомни, Закан...
— Послушай, мы увидели речку и закричали в один голос:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36