Одни финиковые пальмы и кипарисы на бульваре чего стоят!
Еще одна капля ударила по лбу, так ласково, по-свойски. Здесь было значительно прохладней, чем на берегу. Меньше парило. Груапш по локоть погрузил руку в прохладную воду: приятно, черт возьми!
— Слушай, Обезьяна: сознайся, неплохой город, а?
— Мировой, — лаконично ответил Обезьяна.
— Тебе сколько лет? Тридцать пять?
— Точно.
— А о смерти ты думал?
— В каком смысле?
— Обыкновенном.
— Нет, не думал.
— Почему?
— Некогда, — простодушно сказал Обезьяна.
— Счастливчик... — Груапш смочил себе водою лоб пылающие щеки. — А что, если я нырну туда?
— Куда? — с беспокойством спросил Обезьяна. Груапш указал пальцем на пучину, которая под килем.
— Опупел, что ли? — возмутился Обезьяна. — Ты хочешь, чтобы меня заарканили — и в кутузку?
Рыжий усмехнулся:
— А ты трус. Обезьяна замотал головой:
— Я не хочу, чтобы мне дело клеили... Просто так. За здорово живешь! Хватит с меня и того, что в тунеядцах числюсь.
— А ты и есть тунеядец. Целый день на воздухе, бегаешь с отдыхающими, чтобы подыскать им квартиры на лето. А ведь для этого квартирбюро существуют.
Обезьяна обиделся.
— Квартирбюро душу вымотает, а я — мигом. Есть тут разница или нет? Может, я и тунеядец, по в воду сигать не хочется. Мои сто граммов всегда меня ждут. Почему? Потому что нервы трачу и силы. Это чего-нибудь да стоит? Квартирбюро! А почему отдыхающие больше обращаются ко мне?..
Город стал совсем маленьким, стерлись морщины на нем, как на живом лице, и он предстал романтически-далеким, словно безоблачное детство... Дома вытянулись в белую линию, кипарисы и пальмы — в зеленую, из легкой голубизны выросли почти призрачные горы, а надо всем этим чудом в туманном мареве, кое-где прореженном розовыми тучками, голубело небо. Груапш осмотрелся. Бакен был рядом, а еще несколько кабельтовых — и открытое море...
— Ладно, Обезьяна, — примирительно сказал Груапш, — не будем ссориться. Мы же с тобою друзья. Я про смерть между прочим. И про тунеядство тоже. Здесь и без тебя хватает махровых жуликов. Ты выше всех их.
Обезьяна явно сердился.
— Все это противно, — продолжал Груапш. — Ходят вокруг жулики, расталкивают тебя своими мощными локтями, а ты дыми себе как никчемный человек.
— Так все уж и жулики... — Обезьяна развернул лодку носом к городу.
— Нет, не все. Ты, например.
— Послушай, Рыжий, — сказал Обезьяна, — на одной честности далеко не уедешь. Может, я не прав?
— Не прав.
— Только не надо строить из себя святого! Все черти полосатые, а ты один святой! Да?
— Я вовсе не святой. Скорее грешник.
— А может, и греховодник? Груапш криво усмехнулся:
— Не возражаю. Ведь ты по этой части обо мне все знаешь. Если я и лапанул невзначай какую-нибудь девчонку в темном углу — это, надеюсь, мне простится. Я и это искуплю.
— Каким образом?
Груапш начертил в воздухе параболу: один конец ее упирался в днище лодки, а другой уходил куда-то за борт — глубоко-глубоко...
— Опять двадцать пять! — возмутился Обезьяна. — Если так, то пиши записку: «В смерти моей прошу никого не винить».
Груапш от души посмеялся.
— А ты ушлый! — воскликнул он. — Греби к берегу — сто граммов за мной.
Дождик моросил чуть-чуть. А Груапш молил, чтобы полил настоящий. Чуваза сняли! Эта новость взбудоражила город. Что же до пятачка— он гудел, как потревоженный улей. Шутка ли? Чуваза сняли! Вызвали в обком партии, в Сухуми, и сняли с треском. А за что? В чем он провинился? Одни говорили: за очковтирательство. Другие: за незаконное владение домами. Третьи: за протекционизм. Возбу арестовали, целый ряд жуликов попался на неблаговидных делах.
Не прошло и двух дней, как в районной газете появилась большая статья. По всему чувствовалось — по формулировкам, по тону, по выводам ее, — что все три предположения недалеки от истины. И что Чуваз не един-ственный виновник «ряда безобразий».
В статье без обиняков было сказано: «снят с работы», Чуваз — очковтиратель. Чуваз — непринципиальный работник. Чуваз — кутила. Чуваз — нарушитель советских правил землепользования. Вот тебе и товарищ Чуваз!
На пятачке прошел слух о том, что у Чуваза отобрали два дома, построенных в разных местах на имя его ближайших родственников. Но ведь об этом поговаривали давно. Значит, дело поворачивается не в пользу таких, как Чуваз. Значит, речь идет о серьезном подходе к поступкам различных по рангу и заслугам товарищей, нарушающих законы.
Говорили, будто Чуваз заперся у себя на городской квартире и носа никуда не кажет. Но как будет с его ближайшими дружками, которые повыше его на общественной лестнице и пониже?
Заканбей Пате-ипа узнал о сем происшествии, едва появился на улице: повстречался со старинным знакомым Гудымом Ивановым. Гудым обнял его, блеснул голубизной глаз, справился о здоровье и тут же, с ходу, ошарашил:
— Закан, ты не забыл своего одноклассника Чуваза? Он заведовал районным управлением сельского хозяйства.
— Что за вопрос, Гудым? Мы с ним недавно кутили, А что случилось?
— Выгнали, — коротко сказал Иванов.
— Как это выгнали?
— А так! — Иванов присвистнул и брезгливо отбросил руку в сторону, точно освобождался от чего-то очень плохого.
Заканбей Пате-ипа недоверчиво поглядел на Гудыма Иванова — голубоглазого, с рыжими веснушками. Они учились в одной школе, а позже вместе воевали на перевале, пока путаные военные дороги не развели их.
Гудым сказал:
— Поделом ему, Закан, хотя он и наш давний приятель. Факты надо оценивать трезво.
— А как с партийным делом?
— Говорят, к этому вопросу еще вернутся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36