Уверен, что его исключат и из партии. — Гудым Иванов сообщил некоторые подробности: заявления на Чуваза поступали давно, жалоб было навалом. Но дружки его выгораживали. Пожурят, пожурят — и под сукно жалобы. Словом,
нехитрая бухгалтерия. А вот теперь... Между прочим, после снятия Чуваз заявил, что с решением не согласен категорически и что обжалует его.
— Где он сейчас?
— Дома сидит, говорят.
Пате-ипа и Иванов вместе зашагали по улице к пятачку выпить вечернего кофе. Рядом с высоченным Ивановым Пате-ипа казался низеньким. Заложив руки за спину, Пате-ипа с трудом приноравливался к размашистым ножищам Иванова.
— Душа у него была широкая, — сказал Пате-ипа.
— Да, Чуваз и в детстве был хорошим товарищем.
— Что правда, то правда... Ты с ним не ссорился, Гудым?
— Боже упаси! Ведь у нас не было близких точек соприкосновения по работе. Он — на плантациях, я — за пультом. Но вот теперь, когда идол повержен, при встрече обязательно приглашу его на сто граммов.
Как раз в эту минуту они проходили мимо низенького заветного дома. Пате-ипа взял друга под руку и сбавил шаг. Солнце клонилось к закату, жара шла на убыль. Разомлевший за день город понемногу оживал. Люди выходили во дворы, торопились на бульвар.
Пате-ипа незаметно вглядывался в окна на той стороне улицы, но ничего примечательного не обнаружил.
— Ты ждешь кого-нибудь? — спросил Гудым Иванов.
— Как тебе сказать?
Возле кипариса Пате-ипа остановился. Нет, за окном никого.
— Послушай, Гудым, — сказал он с грустью. — В этом доме живет одна девушка. Мне она кажется красавицей. Такая зеленоглазая и медноволосая. Я ее не раз видел собственными глазами. Но я склонен думать, что все это мираж. Игра воображения.
— В этом окне? — поинтересовался Гудым.
— Да, в том, что посредине.
— Влюбился ты, что ли?
— Скорее всего да.
— А как ее зовут?
— Я же говорю тебе: мираж. Разве у миража есть имя?
Гудым Иванов весело хмыкнул: он был уверен, что друг просто разыгрывает его. На пятачке, как всегда, было суетно и шумно. На этот раз громко обсуждали чувазовское дело. Цитировали газету. Многим казалось, что это досужая выдумка: неужели Чуваз, всю жизнь раскатывавший на казенной машине, болтавший и выезжавший на чужих горбах, наконец получил по заслугам?..
Распрощавшись с Гудымом, Пате-ипа направился на бульвар. И на одной из дорожек столкнулся с Обезьяной.
— Ты чего здесь околачиваешься?
— Во-первых, здравствуй! — сказал Обезьяна. — А во-вторых, ищу тебя.
Пате-ипа дружески пожал его шершавую руку, похлопал по плечу. Иссиня-черные волосы Обезьяны слиплись на потном лбу. На нижней губе висела четверть сигареты, о которой, казалось, он вовсе позабыл.
— Дело такое, Закан... — начал таинственно Обезьяна.
- Он взял под руку Пате-ипа, повел к каменному парапету. На самом солнцепеке задержался и долго потирал руки, точно озяб и хотел согреться...
— Дело такое... — начал он, — этот наш Рыжий чуть не отдал концы.
— Что ты говоришь? — вскрикнул Пате-ипа.
— Ты слушай. Это целая история, а не какой-нибудь сердечный припадок... Он попросил у меня лодку. А где у меня лодка? Я же ее продал. Тогда я взял у Кривого Жорки лодку, и мы с ним, значит, отчалили...
— С Жоркой?
Обезьяна возмутился:
— Слушай, слушай... При чем тут Жорка? С ним, с Рыжим, отчаливаем. И плывем к бакену... — Обезьяна кивнул на море. — Он говорит: «Ах, какой город!» Он, значит, слюни распустил: «Город, — говорит, — хороший. Это же вся жизнь», — говорит. А потом ка-ак бухнет: «Ты, — говорит, — Обезьяна, о смерти думаешь?»
— Чушь какая-то, — буркнул Пате-ипа и закурил.
— Да слушай, слушай... А потом, значит, Рыжий стал всякую чепуху нести и наконец спрашивает: «Хочешь, — говорит, — я прыгну в воду?»
— Зачем? Чтобы выкупаться, что ли?
— Ему, видишь ли, к рыбкам захотелось. Вот в чем дело.
— Хотел утопиться? — Голос у Пате-ипа дрогнул.
— Не то чтобы очень хотел, но подумывал... А я ему говорю: слушай, Рыжий, а как же я? Меня же в кутузку посадят. Иди потом докажи, говорю, что ты сам утоп, а не я тебя сбросил!
— Что же дальше?
— А ничего. Поглядел он, значит, на город, повзды-хал, но меня послушался. А может, пожалел. Ведь душа у него прекрасная. Он же меня никогда вот ни на столечко не надул. Любую рюмку — точно пополам. По-братски.
— Что ты меня на самое солнце поставил? — возмутился Пате-ипа. — Давай-ка в тень уйдем.
Пальма была под боком, и они укрылись от солнца в ее тени.
— Что же получается? — раздумчиво сказал Пате-ипа. — Хотел покончить с жизнью?
— Выходит так, Закан.
— А почему?
— Этого сам черт не знает.
— Нет, Обезьяна, черт все знает. А вот плохо, что мы с тобой и ведать не ведаем. Ведь мы же его друзья. Если мы не убережем его...
Обезьяна перебил:
— Нет, не убережем.
— Это почему же?
— Ты абхазскую пословицу знаешь, Закан: кровь, которая должна выйти, не удержишь.
— Ерунда!
— А я говорю: сущая правда.
— Чепуха!
— Ты слушай, Закан: вот этот Чуваз — твой друг, не так ли?
— Ну... вроде.
— Вы же с ним с детства дружили.
— Не отпираюсь.
— И Рыжий его друг-товарищ?
— Скажем, так.
— Так отчего это, Закан, вы его от всякой дури не удержали? Ведь то, что делал он, говорят, хуже самоубийства...
— А что он делал? Обезьяна смачно сплюнул:
— Откуда мне знать? Это вы начальники.
— Ну, допустим, что так. Что же, по-твоему, мне надлежало делать?
Обезьяна сверкнул глазами:
— Когда мой пацан орет, я даю ему под зад. Когда жена брыкаться начинает, я ей сую кулак под нос, и она замолкает... А почем я знаю, что надо делать в таких случаях, как с Чувазом? Рыжий — золотой человек, и ты не босяк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36