Груапш чокнулся. Хотел что-то сказать, да раздумал. А Заканбей Пате-ипа был предельно лаконичен:
— Чтобы она косила как можно дальше от нас. Рыжий никак не отреагировал: спокойно выпил. И не стал запивать водой. А закусывать и не подумал.
Он сказал, что не переносит машинного кофе, который у Феди, что кофе они будут пить на пятачке. И полез в карман за деньгами. Пате-ипа попытался удержать его и чуть не обидел Рыжего.
— За кого ты меня принимаешь? — прошептал Груапш.
Он щедро расплатился, и они отправились на пятачок, через улицу.
На тротуаре Рыжий схватил за руку Пате-ипа.
— Слушай, Закан, — сказал он тихо, — знаешь, какая в голове мысль стукнула?
— Какая?
— Погляди вон туда, налево, еще левее, еще! Взгляд Пате-ипа уперся в колонну, возле которой он недавно просматривал газеты.
— А теперь медленно поворачивай голову вправо, — говорил Груапш. — Правее. Еще. Еще. Ну, что скажешь?
— Что, собственно, я должен сказать?
— Кого ты видишь?
— Как кого?
— Людей?
— Да, людей.
Рыжий злорадно усмехнулся. Такой сатанинской улыбкой. И недобрые огоньки сверкнули в его мутных глазах,
— Какие же мысли они навевают?
— Эти люди?
— Да, они, эти бездельники.
— Я тебя не понимаю, — признался он.
Рыжий обнял его за плечи, прижался ухом к уху, ще-кою к щеке. И тихо проскандировал:
— Все они умрут. Все! Пате-ипа чуть не отпрянул от него.
— Ты что? — удивленно и даже с некоторым испугом произнес он.
— Ага! Испугался?.. Ты знаешь, я тебе открою один секрет: и ты тоже умрешь. И я тоже подохну.
Было что-то зловещее в словах Рыжего. Ни сожаления, ни грусти, ни протеста против такого ужасного конца, Груапш продолжал:
— Через пятьдесят лет ни одного из нас не будет на этом свете. — Эта перспектива доставляла ему, видимо, большое удовольствие. — Будет только солнце. Только море. Только этот город. И эта зелень. Ну?! И новые люди. Лучше нас с тобой.
Рыжий выпустил Пате-ипа из своих объятий, шагнул в сторону, присел, скорчил смешную рожу и еще раз повторил:
— Ну?
Шел Чуваз важно, как прежде, говорил громко, как прежде, размахивал руками. Глядя на него и слушая ого, трудно было поверить, что это человек, потерпевший фиаско, снятый с работы с треском. Единственное изменение, которое произошло в его жизни и бросалось в глаза, — это отсутствие черной «Волги».
Он вел под руку Заканбея Пате-ипа, рассказывал смешные истории, приключившиеся в старину с неким абхазцем. Ввертывал на свой особый, чувазовский, манер скабрезные выражения и первый же начинал гоготать.
И вдруг он осекся, остановился на полушаге, повернулся лицом к Пате-ипа и внушительно проговорил:
— Слушай, Закан, ты и в мыслях не держи, что меня скинули с моего места, что в грязь втоптали. Ты скоро сам убедишься в том, что это совсем не так. Смеется тот, кто смеется последним. Это только дураки думают, что Чуваза на обе лопатки положили. Мы не только поборемся еще, но сами способны кое-кого на лопатки положить.
И, что называется, с ходу, ни с того ни с сего, принялся доказывать преимущества водоплавающей птицы перед курами и индюшками. Мясистость уток — раз, дешевизна — два, быстрый рост — три.
— Ведь у нас до черта лягушек! — воскликнул он.
Пате-ипа слушал и ушам своим не верил. С этого Чуваза как с гуся вода, как с самой обычной водоплавающей птицы.
И тут же Чуваз доверительно сообщил, что получает новое назначение. И это назначение ему по душе. Весь район вскоре увидит, что есть Чуваз и какая в нем сила.
— Если не секрет, куда тебя назначают?
— Секреты от тебя? — Чуваз обнял Пате-ипа. — У меня только от врагов секреты. Меня назначают на птицеферму. Конечно, директором! Оклад прежний, машина и все блага остаются. Словом, живем и будем жить! Гоп-ля!
— Решение уже состоялось? — допытывался Пате-ипа.
— Оно уже в кармане! — Чуваз ударил себя в грудь. Он потянул своего друга к морю, которое приятно ворчало, до предела освещенное луной.
— Люблю море, — признался Чуваз. — Но еще больше — горную речку. Такую бурную. В которой форель водится. Послушай, Закан, ты приезжай ко мне на птицеферму. Нам поджарят цыплят, не инкубаторских. Настоящих, абхазских. Я уже приказал спецфонд вина хранить. Для друзей. Для самых близких.
Чуваз поднял гальку и кинул ее подальше в море. Это была его любимая забава в детстве.
— Я тренируюсь каждый день, — прихвастнул он.
— В тебе много молодого задора, — похвалил его Пате-ипа.
— Что правда, то правда, — сказал Чуваз. — Я сейчас плаваю вдвое дальше, чем в юности. Я не чувствую, где сердце, и у меня никогда не болит голова.
— А вот Груапш мне не нравится... — сказал Пате-ина.
— Это почему же? — Чуваз подобрал камушек получше и приготовился закинуть его как можно дальше. Он даже сбросил с себя пиджак.
— Гриша мне нынче утром про смерть рассказывал.
— Про чью смерть?
— Вообще.
— Дурак! Ему больше нечего делать. Объявил себя пенсионером раньше времени. Бездельничает. Пьет. Тут не только смерть, а и черта вспомнишь.
Пате-ипа попытался защитить Рыжего.
— Пет, он серьезно, с философской точки зрения. Чуваз махнул рукой:
— Глубокая философия на мелком месте. Он выпьет стакан и забудет про смерть.
— Я бы не сказал. Что-то надорвалось в нем, надломилось. Какая-то жила оборвалась в его душе. Причем главная жила, если таковая вообще существует.
Чуваз накинул на плечи пиджак.
— Этот Груапш плохо кончит. Правда, он кичится своей честностью. Но скажи, Закан, положа руку на сердце: дорого ли в наше время этот товар ценится?
Пате-ипа сказал:
— Да, по-прежнему дорого. — Пате-ипа сжал кулак. — Послушай, Нельсон, я верю в честность, я верю в людей, преданных делу и друзьям, в людей принципиальных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36