Но к ней не прикоснулся. — Это все пустое, Закан, я вовсе не волнуюсь. Я даже удивительно спокоен. Просто потянуло меня к тебе. Не знаю, что это значит. Может, ты спать хочешь?
Пате-ипа встал с кровати, присел за стол. Потом полез в буфет, достал сыру, хлеба, зеленого лука, налил в стаканы вина.
— Нам надо выпить, — сказал он.
— Нет, — возразил Груапш, — нам надо поговорить. А точнее — мне надо выговориться.
Пате-ипа не согласился с ним, предложил обычный, как говорится, рутинный абхазский тост. Бросил несколько бодрых словечек, словно медяшки на тарелочку нищего. Но, посмотрев в глаза своему другу, понял, сколь жалки и совершенно неподходящи стертые слова-пятаки. Умный, чуткий Груапш дал это понять одним взглядом своих больших и мутных глаз.
Хозяин почувствовал явную неловкость.
— Гриша, — сказал он, — я что хочу сказать? Не тан все ужасно, как тебе кажется,
Груапш нахохлился.
— Разве я употребил это слово? Я предельно объективен. Во всяком случае, стараюсь быть объективным. Что я сказал особенного? Что ты счастливчик? Что не терплю Чуваза? Или открыто поношу Возбу и других жуликов? Я выражаю свои мысли вслух. Но могу и заткнуться.
— Ну что ты, что ты, Гриша! — Пате-ипа поднял стакан. — Я солидарен с тобою во многом. Я не согласен в одном: ты переоцениваешь мои радости и слишком мрачно оцениваешь свою жизнь. Все зависит от себя. Природа тебя ничем не обидела, не обделила. К тебе все относятся хорошо. Дома у тебя, слава богу, вроде бы неплохо...
— Нет, плохо, — перебил Груапш.
— Как это — плохо?
— Очень плохо, Закан: я в тягость жене, в тягость сыну, наверное, и соседям. Да, да! И не пытайся меня разуверять. Клянусь вот этим куском хлеба — я прав. Я всю жизнь кичился своей честностью. Нес ее точно знамя. Высоко.
— Это же хорошо, Гриша. Груапш махнул рукой.
— Этого мало, очень мало, Закан! Надо за честность драться, бороться за нее, добывать ее и для себя, и для других. Сидеть на шее у жены и клясться честностью — это хорошо? Эксплуатировать сына — хорошо? У друзей стрелять на сто граммов — хорошо? Это и есть честность? Я сегодня вижу себя как на рентгене. Насквозь! Стою в сторонке и смотрю на себя. И сам я себе противен. Ненавижу себя!
— Во-первых, — заметил Пате-ипа, — не сгущай чрезмерно краски. Это ни к чему. Во-вторых, осмотрись вокруг повнимательней — и ты поймешь, что друзья добрее к тебе, чем кажется.
— Допустим, Закан.
— Не допустим, а это так... И вообще, на твоем месте я бы пошел работать.
— А силенки?
— Оставь, ты здоров, Гриша. Они чокнулись. Выпили без слов.
— Гриша, — сказал Пате-ипа, — я на днях уеду. Хочешь, оставлю тебе ключи от дома?
— Зачем? — безучастно спросил Груапш.
— Иногда поживешь здесь... Если надоест дома. Да мало ли что!.. Хата всегда пригодится.
— Хата? — Груапш покачал головой. — Нет, нет. Те времена давно прошли. А впрочем... — Он перевел взгляд на Заканбея и некоторое время что-то обдумывал. — Я могу сойти за сторожа.
— Какой сторож?! — возмутился Пате-ипа. — Кому нужен сторож? За домом присмотрят соседи. Это не проблема.
Груапш повторил:
— Те времена давно прошли...
Пате-ипа выглянул в окно: было тихо, невероятная лунность во всем мире, аромат сочной зелени и цветов...
— Что с тобою, Гриша? Скажи мне откровенно.
— Ничего.
— Случилось что-нибудь?
— Да, Закан, случилось.
— Так говори же.
Рыжий тряхнул головой, откинулся на стуле и неестественно расхохотался.
— Я пришел сообщить, Закан, что явилась одна незнакомка.
— Кто же она?
Пате-ипа, скрестив руки, ждал, что скажет этот странный рыжий человек.
— Старость — вот кто.
— Так. — Пате-ипа обошел вокруг стола, уселся на место. — Ты напугал меня многозначительностью. Бог с нею, со старостью. Выпьем за нее.
— Постой. — Груапш положил тяжелую, костистую руку на руку Пате-ипа. — Не торопись. За нее успеем. Давай лучше за этот дом, за эти стены, за этот двор, где мы с тобою бегали босоногие, за детство, которого уже не будет. Согласен?
— Еще бы!
— Только до дна.
Все было как нельзя лучше: стаканы выпиты, сыр прекрасен, а луна на дворе и того лучше.
— Чуть не забыл, — сказал Груапш. — Обезьяна просил передать, что твоя зеленоглазая отыскалась.
— Как?!
— Это была приезжая. Нынче уехала. Но пообещал нечто получше.
Груапш сообщил это бесстрастно, замогильным голосом.
— Нет, — твердо сказал Пате-ипа, — ничего и никого не нужно. Пусть Обезьяна не беспокоится...
Груапш поднялся, пошел к выходу. Потом воротился и сказал:
— Дай руку, Закан. Нажми сюда. На шею. Что-то твердое, да? От него и кашель, и все прочее. Соображаешь, что это?
И почти выбежал.Пате-ипа долго не мог уснуть. Снотворного под рукой не оказалось. Сорок капель валокордина не принесли желаемого результата. Прошелся по двору, постоял у калитки. Два часа ночи, а сна ни в одном глазу. Облокотился о штакетник, кое-как починенный шофером грузовика и его друзьями... Что это за опухоль у Груапша?
Луну закрыла туча.Звезд на небе, оказывается, полным-полпо. И все до единой яркие, игривые, как в августе.Л все-таки, что это на шее у Гриши?..
Пате-ипа возвращается к своей постели, включает приемник, лениво поворачивает ручку: музыка, сообщения на всех языках и наречиях. Ничего интересного... — и он выключает приемник...
Пробует читать что-то иностранное, вроде приключений, но тщетно — с каждой страницы улыбается таинственной улыбкой эта зеленоглазая Джоконда. Черт знает что!.. А теперь еще эта опухоль...
Погасил лампу, лег на левый бок... Потом — на правый!.. Носом кверху... Нет, лучше зарыться в подушку... И так и эдак, а сна все нету...
Потом медленно в комнату, пахнущую стариной, вползла свежая луна:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36