Ведь абхазцы все поголовно язычники, хотя иные и носят кресты и веруют в Георгия Победоносца. Слышишь, что я говорю?
Обезьяна кивнул.
— Если ты не веришь в бога, — наставительно продолжал Рыжий, — ты должен верить во что-то другое...
— Во что, Гриша?
— Как во что? — Груапш обвел взглядом горизонт, скользнул по пляжу, словно ища подходящий предмет, в который должен уверовать Обезьяна. — А хотя бы в меня!
— В тебя? — Обезьяна расхохотался и сделал вид, что падает от смеха. — Вот это здорово!
Груапш дал возможность Обезьяне отхохотаться как следует, том более что смех его был не очень-то естественный, это чувствовалось. Груапш был настроен на весьма серьезный лад.
— Вот ты смеешься, Обезьяна, — сказал он, — а я бы тебе советовал немного подумать. Видишь море? В него можно верить. А небо? И в небо тоже. Если ты повернешь голову назад, то увидишь горы. В них тоже можно верить. А человек? В человека тем более! Так почему же тебе не поверить в меня?..
— И молиться на тебя? — ехидно спросил Обезьяна.
— Не обязательно...
— Тогда дело другое.
Рыжий продолжал, словно бы для себя, а не для Обезьяны:
— Что я для вас? Тунеядец? Пьяница? Да что вы обо мне знаете? Не только ты, но и моя жена, мой сын? Ничего!.. Вот дай мне руку. Дай, не бойся. Приложи вот сюда, чуть пониже уха. Ну?
— Шишка... Совсем внутри... — пробормотал Обезьяна.
— Это не шишка, друг...
— А что же?
Груапш усмехнулся.
— Это смерть.
— Гриша, прошу тебя, заткнись!
— Сме-ерть, — спокойно повторил Рыжий. — Только — молчок! Знаем я да ты. Да еще один доктор в Сухуми. Чтобы могила! Понимаешь?
Зеленое море отражалось в больших и грустных глазах Груапша. И серый пляж тоже. Только небеспого отблеска незаметно. А ведь полнеба над морем. И небо во много раз светлее моря.
Обезьяна заерзал, вознамерившись встать. Однако Груапш удержал его.
— Послушай, — тихо выговорил он, — ты знаешь то низенькое здание?
— Какое?
— Недалеко отсюда... Э, да ничего ты не знаешь, ни чем не думаешь. Не зря тебя прозвали Обезьяной!..
— Ты тоже меня не знаешь!
Груапш посмотрел на Обезьяну и удивился: что-то новое, доселе небывалое проступило па его лице. Оно стало человечнее, теплее, хотя злоба светилась в черных глазах.
— Ладно. Не будем... — Груапш похлопал приятеля по плечу. — Я же так... Любя...
— Так не любят!
— А как?
— Я больше ничего не скажу!
Обезьяна отвернулся. Рыжему стало жаль его: оказывается, Обезьяна тоже способен обижаться! Вот это да!
— Ладно. Извини меня... Я хотел спросить, знаешь ли ты это низенькое здание, что напротив цветочного магазина? Такое небольшое длинное угловое здание...
Обезьяна молчал. Он тяжело дышал. Насупился.
— Я же говорю: извини меня, Костя.
И Обезьяна отошел, повернулся к Груапшу. И, не глядя на него, небрежно бросил:
— Давай говори.
— Так вот, — продолжал Груапш, — в этом самом доме, который напротив цветочного магазина, живет одна девушка. Такая медноволосая, зеленоглазая... Лет двадцати...
Обезьяна окончательно оттаял, пощелкал языком от удовольствия.
— Возраст подходящий, — обрадовался он. — А насчет глаз — не уверен.
— Послушай, Обезьяна: она же красавица.
— Ты ее видел?
— Нет, мне сказал один друг.
Груапш пожал шершавую руку Обезьяны:
— У меня к тебе большая просьба: узнай, кто она, у кого там живет, как ее звать, фамилия...
— А зачем это, Гриша? Кто-нибудь жениться хочет?
— Вполне возможно. Будет магарыч.
Снова раздалось легкое пощелкивание. Обезьяна почесал затылок.
— А кто магарыч поставит?
— Можешь поверить мне: хороший человек. — У Григория Груапша чуть не сорвалось с языка имя Пате-ипа, однако вовремя удержался: ни к чему на данном этапе раскрывать это имя. Сначала надо дело сделать...
— Ну, Обезьяна,что скажешь?
— Л что говорить? Раз надо — так надо.
— Только не тяни. Хорошо? Обезьяна кивнул.
И они пошли пить свой утренний кофе. А может, и еще кое-что... Антон Гудович Абаш продолжал учительствовать: он преподавал абхазский язык в средней школе. Через год-два наступит пенсионный возраст, и он, возможно, тут же уйдет на пенсию. Жил Абаш в старом домике, собственном, доставшемся от отца. Двор был довольно сырой, потому что с двух сторон окружали его бетонитовые стены табачного склада, некогда принадлежавшего иноземному богачу Лаферму, а с третьей — высился пятиэтажный дом. Солнцу очень трудно было заглядывать во двор уважаемого Абаша.
Пате-ипа нашел его сильно постаревшим. Это был человек, можно сказать, изможденный. На висках его пульсировали синие склеротические сосуды, кадык остро выдвинулся настолько вперед, что по нему впору обучать студентов медицинского училища — все горло напоказ. Седые волосы нависали лохмами на большие, поросшие черной растительностью уши. Было в нем что-то неопрятное: казалось, не мылся давно и давно не чищена одежда.
Его жена тоже была учительницей. Они когда-то учились в одной школе, в одном классе, рано поженились. Но судьба не одарила их детьми. Так и коротали они все свой среди столетней давности хлама: стол древний, стулья древние, картинки на стенах древние. От каждого угла веяло чем-то тараканьим, а может, даже мышиным. Казалось, кто-то специально закоптил потолки, стены, мебель...
Однако бутылка свежей чачи нашлась-таки в этом доме. И вино нашлось. И в котелке чугунном оказалась фасоль с острой приправой. Чем не еда? Усадили Пате-ипа на гнутый венский стул с плетеной спинкой блеклого желтоватого цвета. Такие стулья высоко ценились в тысяча девятьсот третьем году.
Жена Абаша — толстая-претолстая Аделина. Ноги у нее как у слона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36