Литература той эпохи занимала среднее место между перечнем глав «Телемака»47 и обвинительными актами прокурорского надзора. У нее были идеи, но эта гордячка не развивала их! Она наблюдала, но эта скряга ни с кем не делилась своими наблюдениями! Один только Фуше делился иногда своими наблюдениями. «Литература тогда довольствовалась, по выражению одного из самых глупых критиков „Ревю де Де Монд“, простым наброском с весьма точным, в подражание античности, изображением персонажей; она не жонглировала длинными периодами!» Верю охотно, она не знала периодов и не знала, как заставить слово заиграть всеми красками; она говорила вам: «Любен любил Туанету, Туанета не любила Любена; Любен убил Туанету, жандармы схватили Любена; он был посажен в тюрьму, предстал перед судом присяжных и был гильотинирован». Яркий набросок, четкая обрисовка! Какая прекрасная драма! А нынче – нынче всякий невежда играет словами.
– Случается, и проигрывает, – буркнул г-н де Кланьи.
– Ого! – ответил Лусто. – Вам, значит, приходилось оставаться при пиковом интересе?
– Что он хочет сказать? – спросила г-жа де Кланьи, обеспокоенная этим каламбуром.
– Я точно в темном лесу, – ответила супруга мэра.
– Его шутка потеряла бы при объяснении, – заметил Гатьен.
– Нынче, – продолжал Лусто, – романисты рисуют характеры, и вместо четкого контура они открывают вам человеческое сердце, они пробуждают в вас интерес к Туанете или Любену.
– А меня так просто ужасает литературная образованность публики, – сказал Бьяншон. – Русские, разбитые Карлом Двенадцатым, кончили тем, что научились воевать;48 точно так же и читатель в конце концов постиг искусство. Когда-то от романа требовали только интереса; до стиля никому не было дела, даже автору; отношение к идее равнялось нулю; к местному колориту было полнейшее равнодушие. Но мало-помалу читатель пожелал стиля, интереса, патетики, положительных знаний; он потребовал «пяти литературных качеств»: выдумки, стиля, мысли, знания, чувства; потом, вдобавок ко всему, явилась критика. Критик, неспособный придумать ничего, кроме клеветы, объявил, что всякое произведение, не являющееся творением совершенного ума, неизбежно хромает. Тогда явилось несколько плутов, вроде Вальтера Скотта, оказавшихся способными соединить в себе все пять литературных чувств; и те, у кого был только ум, только знание, только стиль или чувство, – эти хромые, безголовые, безрукие, кривые литераторы завопили, что все потеряно, и стали проповедовать крестовые походы против людей, якобы снизивших ремесло, или отрицали их произведения.
– Да это история ваших последних литературных боев, – заметила Дина.
– Бога ради, – взмолился г-н де Кланьи, – вернемся к герцогу Браччиано.
И к великому отчаянию собравшихся, Лусто продолжал чтение «чистого листа».
224
ОЛИМПИЯ,
Тогда я пожелал убедиться в своем несчастье, чтобы иметь возможность отомстить под покровом Провидения и закона. Герцогиня разгадала мои намерения. Мы сражались мыслями, прежде чем сразиться с ядом в руке. Нам хотелось внушить друг другу взаимное доверие, которого мы не имели: я – чтобы заставить ее выпить отраву, она – чтобы завладеть мною. Она была женщина – она победила; ибо всегда у женщин одной ловушкой больше, чем у нас, мужчин, и я в нее попался: я был счастлив; но на следующее же утро проснулся в этой железной клетке. Я весь день рычал во мраке
ИЛИ РИМСКАЯ МЕСТЬ.
225
этого подземелья, расположенного под спальней герцогини. Вечером, поднятый вверх, сквозь отверстие в полу спальни искусно устроенным противовесом, я увидел герцогиню в объятиях любовника; она бросила мне кусок хлеба – мое ежевечернее пропитание. Вот моя жизнь в течение тридцати месяцев! Из этой мраморной тюрьмы мои крики не достигают ничьих ушей. Счастливой случайности ждать было нечего. Я больше ни на что не надеялся! Посуди сам: комната герцогини – в отдаленной части дворца, и мой голос, когда я туда поднимаюсь, не может быть услышан никем. Всякий раз, когда я вижу свою жену, она показывает мне яд, который я приготовил
226
ОЛИМПИЯ,
для нее и ее любовника; я прошу дать его мне, но она мне отказывает в смерти, она дает хлеб – и я ем его! Я хорошо сделал, что ел, что жил, – я как будто рассчитывал на разбойников!..
– Да, ваша светлость, когда эти болваны, честные люди, спят, мы бодрствуем, мы…
– Ах, Ринальдо, все мои сокровища принадлежат тебе, мы разделим их по-братски, я хотел бы отдать тебе все… вплоть до моего герцогства…
– Ваша светлость, лучше добудьте для меня у папы отпущение грехов in articulo mortis49, это мне важнее при моем ремесле.
ИЛИ РИМСКАЯ МЕСТЬ.
227
– Все, что ты захочешь; но подпили прутья моей клетки и одолжи мне твой кинжал!.. У нас очень мало времени, торопись… Ах, если б зубы мои были напильниками… Я ведь пробовал перегрызть железо…
– Ваша светлость, – сказал Ринальдо, выслушав последние слова герцога, – один прут уже подпилен.
– Ты просто бог!
– Ваша жена была на празднике принцессы Виллавичьоза; она возвратилась со своим французиком, она пьяна от любви, так что время у нас есть.
– Ты кончил?
– Да…
228
ОЛИМПИЯ,
– Твой кинжал? – с живостью обратился герцог к разбойнику.
– Вот он.
– Прекрасно. Я слышу лязг блока.
– Не забудьте про меня! – сказал разбойник, который хорошо знал, что такое благодарность.
– Буду помнить, как отца родного, – ответил герцог.
– Прощайте! – сказал ему Ринальдо. – Смотри, пожалуйста, как он полетел! – добавил разбойник, проследив глазами исчезновение герцога. «Буду помнить, как отца родного», – повторил он про себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64