— Что бы с тобою было через три месяца, бедная Мари? Тебя бы судебные приставы таскали по судам. Не опускай головы, не унижай себя: ты была обманута самыми лучшими чувствами, ты кокетничала с поэзией, а не с этим Натаном. Все женщины, все — слышишь ли. Мари? — поддались бы на твоем месте искушению. Так разве не бессмысленно было бы с нашей стороны, со стороны мужчин, делавших столько глупостей в двадцать лет, требовать, чтобы вы не совершали за всю свою жизнь ни одного легкомысленного поступка? Упаси меня боже торжествовать над тобой или подавлять тебя жалостью, которую ты на днях так гордо отвергла. Быть может, этот несчастный был искренен, когда писал тебе, искренен, когда наложил на себя руки, искренен, когда в тот же вечер возвратился к Флорине. Мы хуже вас. Я не о себе говорю теперь, а о тебе. Я снисходителен, но общество не знает снисходительности, оно изгоняет женщину, пошедшую на скандал; оно не желает, чтобы любовники были счастливы да еще пользовались его уважением. Справедливо ли это, не могу сказать. Свет жесток, вот и все. Возможно, что члены его в своей совокупности завистливее, чем каждый из них в отдельности. Сидя в партере, вор рукоплещет торжеству невинности, а при выходе из театра стащит у нее драгоценности. Общество отказывается утолить страдания, которые причиняет; оно награждает ловкий обман, но не тайную преданность. Я все это знаю и вижу; но если я не могу изменить свет, то в моей власти по крайней мере защитить тебя от себя самой. Здесь речь идет об увлечении, несущем тебе одни только несчастья, а не о той любви, святой и священной, которая в самой себе содержит оправдание. Быть может, моя вина была в том, что я не разнообразил твоего счастья, что не чередовал спокойных радостей с радостями кипучими, с путешествиями, развлечениями. Помимо всего, я могу объяснить себе желание, толкнувшее тебя к выдающемуся человеку, и той завистью, которую ты вызвала в некоторых женщинах. Леди Дэдлей, маркиза д'Эспар, госпожа Манервиль и моя невестка Эмилия, несомненно, замешаны во всей этой истории. Дамы эти, против которых я тебя предостерегал, поощряли твое любопытство, скорее мне назло, чем с целью обрушить на тебя грозу, но она, надеюсь, пронеслась над твоей головой, не затронув тебя.Мари внимала этим словам, проникнутым добротою, и множество противоположных чувств обуревало ее; однако над всем этим ураганом одержало верх пылкое восхищение Феликсом. Благородные и гордые души трогает бережное с ними обращение. Деликатность для уязвленного чувства — это то же, что помощь милосердия для больного тела. Мари оценила великодушие человека, готового опуститься к ногам согрешившей женщины, чтобы не видеть, как она краснеет от стыда. Она убежала, словно обезумев, и тут же возвратилась, подумав, что ее возбуждение могло встревожить мужа.— Подождите, — сказала она ему и исчезла. Феликс искусно подготовил ей отступление; он сразу же был вознагражден за свою дипломатию: Мари вернулась, держа в руках все письма Натана, которые тут же ему отдала.— Судите меня, — сказала она, опустившись на колени, — Может ли судить тот, кто любит? — ответил он. Взяв письма, он бросил их в огонь, понимая, что впоследствии она бы, пожалуй, не простила ему, если б он их прочел. Мари рыдала, уронив голову на колени графа.— Дитя мое, а где же твои письма? — спросил он, приподымая ее голову.При этом вопросе графиню покинуло ощущение нестерпимого жара, от которого пылали ее щеки: ей стало холодно — Чтобы ты не подозревала своего мужа в клевете на человека, который показался тебе достойным твоей любви, сама Флорина вернет тебе твои письма. Я заставлю ее это сделать.— Но почему бы ему самому не отдать их по моей просьбе?— А если он откажется? Графиня поникла головой.— Свет мне противен, я больше не хочу в нем бывать, — сказала она, — я буду жить наедине с тобою, если ты простишь меня.— Ты бы, пожалуй, снова затосковала. Да и что скажет свет, если ты вдруг станешь затворницей? Весною мы отправимся в путешествие, посетим Италию, прокатимся по Европе, в ожидании того времени, когда тебе придется воспитывать не только нашего первенца. А завтра мы непременно должны быть на балу в Опере, иначе нам твоих писем не вернуть без шума и огласки. И, отдав их тебе, разве не докажет Флорина свою власть?— И я это увижу? — спросила в ужасе графиня.— Завтра ночью.На другой день, в двенадцатом часу ночи, на балу в Опере, Натан прогуливался по фойе с маскою, держа ее под руку с видом заботливого супруга. К ним подошли две замаскированные женщины.— Дуралей! Ты себя губишь! Мари здесь и видит тебя, — сказал Натану Ванденес, переодетый женщиной.— Если ты захочешь выслушать меня, ты узнаешь тайны, которые скрыл от тебя Натан, и поймешь, какая опасность угрожает твоей любви к нему, — сказала Флорине трепещущая Мари.Натан тотчас же оставил руку Флорины и устремился вслед за графом, который скрылся от него в толпе. Флорина села рядом с графиней на скамью, а по другую сторону от нее сел Ванденес, вернувшийся, чтобы охранять свою жену.— Выкладывай, милочка, — сказала Флорина, — и не рассчитывай долго морочить меня. Никто на свете не отнимет у меня Рауля, поняла? Я держу его на привязи привычки, а это стоит любви.— Прежде всего — Флорина ли ты? — спросил Феликс.— Вот так вопрос! Если ты этого не знаешь, как же ты хочешь, чтобы я тебе верила, мошенник?— Спроси-ка у Натана, который сейчас разыскивает свою возлюбленную, где он провел ночь три дня тому назад! Он пытался покончить с собой, душечка, из-за безденежья, а ты этого и не знала. Вот как ты посвящена в дела человека, которого любишь, если верить твоим словам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43