И все же свет, подрывающий мораль своими празднествами, развлечениями и обычаями, более суров, чем Свод законов и церковь, – свет наказует всякий ложный шаг, тем самым поощряя лицемерие. Систему законов о браке следует, по-моему, пересмотреть сверху донизу. Быть может, французское законодательство станет совершеннее, если лишить дочерей права наследования – Мы-то, все трое, изучили вопрос досконально, – сказал со смехом граф де Гранвиль. – У меня жена, с которой я не могу ужиться, у Серизи жена, которая не хочет жить с ним, а тебя. Октав, жена бросила. Таким образом, мы втроем олицетворяем все виды «супружеского согласия»; нет сомнения, что именно из нас и составят комиссию, если когда-нибудь вернутся к вопросу о разводе.
Граф уронил вилку на стакан, – стакан разбился, разбилась и тарелка. Граф побледнел, как мертвец, ч метнул на председателя гневный взгляд, указав глазами на меня.
– Прости, друг мой, я и забыл, что здесь Морис, – сказал де Гранвиль. – Но ведь Серизи и я были твоими соучастниками, а до этого свидетелями, я не думал, что совершаю нескромность, коснувшись этого вопроса в присутствии двух почтенных священнослужителей.
Де Серизи переменил разговор, рассказав про все безуспешные ухищрения, на какие он пускался, чтобы понравиться своей жене. Старик доказывал, что человеческими симпатиями и антипатиями управлять невозможно, утверждая, что общественные законы тем совершеннее, чем ближе они к законам природы. Природа же не принимает в расчет союз душ, ее цель – продолжение рода. Следовательно, современное законодательство поступает весьма мудро, предоставляя широкие возможности случаю. Лишение же дочерей права наследования, при наличии наследников мужского пола, было бы превосходной поправкой к закону; это помешало бы вырождению рода и способствовало бы семейному счастью, положив конец постыдным бракам по расчету и заставив домогаться одних лишь нравственных достоинств и красоты.
– Однако, – добавил он, пренебрежительно махнув рукой, – попробуйте-ка усовершенствовать законодательство в стране, где собираются от семи до восьми сотен законодателей!.. Впрочем, – продолжал он, – хотя я и несчастлив в браке, зато у меня есть ребенок, который мне наследует…
– Оставляю в стороне вопрос религиозный, – заметил мой дядя, – но позволю себе обратить ваше внимание на то, что природе мы обязаны только жизнью, а обществу – нашим благополучием. Вы отец? – спросил дядя у г-на де Гранвиля.
– А я? Разве есть у меня дети? – глухо сказал граф Октав, и тон его произвел такое впечатление, что никто уже больше не заговаривал ни о женщинах, ни о браке.
После кофе оба графа и оба аббата, видя, что бедный Октав впал в глубокую задумчивость, потихоньку удалились, а он даже не заметил, как они ушли один за другим. Мой покровитель сидел в кресле у камина, и самая поза его показывала, как он подавлен горем.
– Теперь вы знаете тайну моей жизни, – сказал он, увидев, что мы одни. – Однажды вечером, после трех лет супружества, мне подали письмо, в котором графиня извещала, что покидает меня. Ее письму нельзя было отказать в благородстве, женщины способны в какой-то мере сохранять добродетель, даже совершив такой ужасный проступок… В свете считают, что жена моя погибла при кораблекрушении, она слывет умершей. Вот уже семь лет я живу один!.. На сегодня довольно, Морис. Мы побеседуем о моем положении, когда я привыкну к мысли, что могу говорить об этом с вами. Когда страдаешь хронической болезнью, приходится приучать себя даже к временным улучшениям: часто облегчение кажется нам только иной стадией болезни.
Я отправился спать в большом волнении: тайна не только не раскрылась, но, казалось, стала еще загадочней. Мне чудилась какая-то необычайная трагедия, «( понимал, что между избранницей графа и им – человеком высокой души не могло произойти ничего пошлого. Во всяком случае, только исключительные обстоятельства могли побудить графиню покинуть такого благородного, обаятельного, такого безупречного человека, глубоко любящего и достойного любви. Слова господина де Гранвиля были подобны факелу, брошенному в подземелье, над которым я бродил так долго; и хотя вспышка пламени лишь едва осветила его, глаза мои успели различить его бездонную глубину. Я попытался объяснить себе страдания графа, не зная ни силы их, ни горечи. Пожелтевшее лицо, впалые виски, ввалившиеся глаза, неустанные занятия, мрачное уныние, мельчайшие подробности жизни этого женатого холостяка – ярко и рельефно предстали передо мной в этот час глубокого раздумья, в которое я погрузился, как в тяжелый сон, и которому на моем месте предался бы всякий, у кого есть сердце. Как же я полюбил бедного своего покровителя! Он стал казаться мне каким-то высшим существом. Я прочел целую поэму скорби, я обнаружил непрестанную деятельность в этой душе, которую еще недавно обвинял в вялости. Не приводят ли страдания чаще всего к бездействию? Отомстил ли за свою обиду этот суровый судья, располагавший такой огромной властью? Или смирился, молчаливо терзаясь глубокой тоской? Ведь ярость, непрерывно клокочущая столько лет, многое значит в Париже. Что предпринял Октав со времени своего страшного несчастья, ибо разрыв между супругами – большое несчастье в наше время, когда личная жизнь, не в пример прошлому, стала общественной проблемой?
Несколько дней мы провели выжидая, ибо глубокое юре целомудренно; наконец однажды вечером граф сказал мне глухим голосом.
– Останьтесь!
Приведу его рассказ более или менее точно:
"У моего отца была воспитанница, богатая и красивая девушка;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29