Он скрывался от моих взоров не как путник, который идет своей дорогой и исчезает в оврагах и рытвинах, шагая по неровной местности, но как браконьер, который хочет спрятаться и ищет пристанища. Я не мог объяснить себе его частых отлучек в разгар работы, да он и не скрывал их, ибо говорил: «Продолжайте за меня», – поручая мне свое дело. Человек этот, глубоко погруженный в тройные обязанности – государственного деятеля, судьи и оратора, – умилял меня своей любовью к цветам – склонность эта говорит о прекрасной душе и присуща почти всем утонченным людям. Его сад и кабинет были уставлены самыми редкостными растениями, но он всегда покупал их уже увядающими. Быть может, он видел в них отображение своей судьбы… Он сам увял, как эти цветы, роняющие лепестки, и их аромат, уже отдающий тлением, доставлял ему странное наслаждение. Граф любил свою родину, он посвящал себя общественным интересам с горячностью человека, стремящегося заглушить какую-то другую страсть; но ни научные занятия, ни работа, в которую он погружался, не могли дать ему забвения, в нем происходила жестокая внутренняя борьба, и ее отголоски достигали меня. Я смутно угадывал, что он мучительно стремится к счастью, и мне казалось, что он еще добьется его; но в чем же было препятствие? Может быть, безответная любовь к женщине? Этот вопрос я часто себе задавал. Судите сами, как велик был перечень страданий, которые я мысленно перебрал, пока не подошел к такому простому и такому опасному объяснению. Моему покровителю никакими усилиями не удавалось усмирить волнения сердца. Под суровой внешностью, под холодной сдержанностью судьи бушевала страсть, подавляемая с такой силой, что никто, кроме меня, его приближенного, не угадывал тайны. Казалось, его девизом было: «Страдаю и молчу».
Почтительное восхищение, окружавшее его, дружба с председателем суда Гранвилем и графом Серизи, такими же неутомимыми тружениками, как он сам, ничего не изменяли; либо он не желал довериться друзьям, либо они уже знали все. Бесстрастный, невозмутимый на людях, он давал волю своим чувствам только в редкие минуты, когда оставался один в саду или кабинете и думал, что его никто не видит; и тут он превращался в ребенка, он не сдерживал слез, утаенных под мантией судьи, и странных порывов восторга, которые, будь они превратно поняты, повредили бы, пожалуй, его репутации мудрого государственного мужа.
Когда я удостоверился в этих странностях, граф Октав приобрел в моих глазах всю притягательность неразрешимой загадки, и я привязался к нему, как к родному отцу. Понятно ли вам любопытство, скованное почтением?.. Какое горе постигло этого ученого, с восемнадцати лет, подобно Питту, посвятившего себя наукам и политической деятельности, но лишенного честолюбия; этого судью, изучившего международное право, государственное право, гражданское и уголовное право и имевшего возможность найти в них защиту против всех тревог и всех заблуждений; этого мудрого законодателя, вдумчивого писателя, целомудренного одинокого человека, образ жизни которого достаточно ясно доказывал его безупречность? Ни одного преступника господь не покарал так жестоко, как моего покровителя: горе лишило его сна, он спал не более четырех часов в сутки! Какая тайная борьба происходила в нем в часы работы, протекавшие с виду так мирно, без бурь и ропота, когда, вдруг выронив перо, он низко опускал голову и на его сверкающие, устремленные вдаль глаза набегали слезы! Как мог живой источник струиться среди раскаленной лавы, не иссякнув от подземного огня? Или между ним и пожаром, бушующим внутри, как на дне морском, залег пласт гранита? Извергнется ли наконец этот огне" дышащий вулкан? По временам граф бросал на меня украдкой пытливые, внимательные взгляды – так человек изучает другого, когда ищет сообщника; но потом он отводил взгляд, заметив, что мои глаза раскрылись, подобно устам, которые ждут ответа и будто шепчут: «Доверьтесь мне!» Иногда Октавом овладевала дикая и угрюмая тоска. Если, находясь в таком состоянии духа, он бывал со мной резок, то, придя в себя, и не думал просить извинения; но тогда в нем появлялось что-то ласковое, кроткое, почти доходящее до христианского смирения. Я по-сыновнему привязался к этому человеку, загадочному для меня и понятному для света, где считается, что назвать «оригиналом» достаточно для объяснения всех тайн души; я навел порядок в его доме, ибо беспечность к своим интересам доходила у графа просто до смешного. Владея рентой почти в сто шестьдесят тысяч франков, не считая окладов но всем его должностям, из которых три не подпадали под закон о налогах, он расходовал шестьдесят тысяч франков, причем тридцать, по меньшей мере, расхищала прислуга. В первый же год я уволил всех этих мошенников и, воспользовавшись связями графа, подыскал для него честных людей. К концу второго года графа лучше кормили, ему лучше прислуживали и в доме его появились все современные удобства; он стал держать прекрасный выезд и кучера, которому я платил ежемесячно за каждую лошадь; его обеды в дни приемов, заказанные у Шеве по сходной цене, славились своей роскошью; в будни стряпала превосходная повариха, которую мне помог найти дядя, да две судомойки; весь расход, не считая закупок, не превышал тридцати тысяч франков; мы наняли еще двух слуг, и они постарались вернуть дому его былой блеск, ибо этот старинный особняк, величественный и прекрасный, за последние годы пришел в запустение.
– Теперь я не удивляюсь, – сказал граф, ознакомившись со счетами, – что мои слуги наживали себе состояние. За последние семь лет у меня служило два повара, и каждый из них открыл по ресторану.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29