Его лет десять назад в китобойный рейс школьники провожали, стихи читали, старик и растрогался. Подхватил железными лапами пионерку, к груди прижал, поцеловал — и назавтра ту фотографию тиснули в газете. Весь город ходуном ходил, помнишь, Паша?— А что же здесь такого? — удивился Баландин.— Учительница то была, — разъяснил Лыков. — Недомерок, вроде нашей Раи.— Потом Ермишин очень сокрушался, — посмеивался Чернышёв. — «Прижимаю её к себе, говорит, чувствую, братцы, не то. То есть, говорит, в том-то и дело, что как раз именно то, но чего-то не то!» Так и прилипло к нему: Илья Андреич Чеготонето. Ладно. Виктор Сергеич, нас перебили, досказать или вы уже поняли разницу?Корсаков без улыбки посмотрел на Чернышёва.— Спасибо, понял. И отныне очень просил бы вас не тратить времени на ликвидацию моей безграмотности. Как-нибудь сам, по складам…— Ну вот и этот обиделся, — благодушно сказал Чернышёв. — Долг каждого человека… моральный кодекс… помочь товарищу…Баландин находчиво перевёл разговор на другую тему, и я отправился на палубу.Холодное море, сырой, промозглый воздух… В груди возникло и не уходило щемящее чувство одиночества. Окружающая нас обстановка, погода вообще сильно действует на человека, мы порой даже не догадываемся — насколько; уверен, что больше всего глупостей человек делает в плохую погоду. Впрочем, когда мы молоды и удачливы, ни дождь, ни слякоть не повергают нас в уныние, а вот когда и молодость позади, и удача отвернулась, и ты вдруг оказался один на один с разбитым корытом, тогда и кратковременные осадки могут вогнать в тебя мировую скорбь. Дома я не раз обсуждал это с Монахом, и мы пришли к выводу, что такое стало твориться со мной после ухода Инны. Дело прошлое, но её уход был для меня катастрофой, по крайней мере в первый год, пока из квартиры окончательно не выветрился запах её французских духов. Самое смешное (можно подобрать и другое слово), что сию катастрофу я заботливо подготовил собственными руками: останься Инна плохонькой актрисой разъездного театра, она, скорее всего, провожала бы меня вчера на причале, но я, как последний кретин, лез вон из кожи, льстил, унижался и наконец пристроил её диктором на телевидении, где бросалась в глаза не её бездарность, а красота. А какой женщине не ударит хмель в голову, если её узнают на улицах и почтительно расступаются перед ней в магазинах, если повсюду, где бы она ни появилась, ей вослед несётся почтительный шёпот: «Инна Крюкова»! По природе своей женщина не самокритична, её нельзя искушать чрезмерным вниманием: даже самая умная и мыслящая предпочтёт, чтоб ею сначала восторгались как женщиной, а уж потом как мыслящим существом. Инна же в лучшем случае не глупа; я и теперь считаю её доброй и славной, и мне часто бывает её жаль. «Не родись красивой, а родись счастливой» — я не знаю ни одной счастливой красавицы, их не оставляют в покое, вокруг них вечно бушуют страсти, их терзают ревностью и признаниями; когда к зрелому возрасту бывшая красавица оглядывается, вокруг неё чаще всего руины. Замечательно сказала Валя, жена Гриши Саутина: «Я бы не хотела быть такой красивой, это уж слишком».Да, мне её жаль — ведь мы изредка видимся, остались, как говорится, добрыми друзьями, хотя никакие мы не друзья, а «осколки разбитого вдребезги»; у неё уже третий муж, уважаемый в городе архитектор, и она говорит, что счастлива. Но я больше верю не словам её, а глазам, в которых усталость и безразличие. Иногда мне кажется, что она только ждёт моего слова, чтобы вернуться; скорее всего я ошибаюсь, она слишком привыкла к комфорту, чтобы опять чистить картошку в нашем однокомнатном жилище на пятом этаже без лифта. К тому же я далеко не уверен, что мы с Монахом этого хотим, мы ведь тоже немного не те, какими были вчера. Бедняга Монах, вот кому я по-настоящему нужен. Обычно я оставляю ключи приятелям, чтоб пускали его ночевать и подкармливали; крыша-то над головой у него есть, а вот с кем поговоришь по душам?И мне не с кем. И грустно оттого, что меня никто не провожал и никто не будет встречать. Раньше говорили — пустота, а нынче вошло в моду другое слово — вакуум.Море по-прежнему было спокойное. «Семён Дежнев» лежал в дрейфе, и азартные любители с кормы ловили на удочку терпуг — довольно вкусную рыбу, которая охотно клевала и тут же отправлялась на камбуз. На время экспедиции «Дежнев» не имел плана добычи, тралы остались на берегу, и когда эхолот обнаружил косяк, по судну пронёсся вздох разочарования.— Пусть живёт, — прокуренным баритоном прогудел Птаха. — Даст бог, ещё встретимся.Эту незамысловатую мысль он щедро приправил словечками, которые по Чернышевскому тарифу обошлись бы ему копеек в тридцать. Увидев, что я осуждающе поморщился, Птаха извинился (ещё гривенник) и пообещал сдерживаться (примерно пятак) — весьма похвальное намерение, делавшее ему честь. Но затем он изловил на месте преступления матроса, который на бегу лихо придавил каблуком окурок, с величайшим тактом велел его убрать и сердечно пожелал молодому матросу впредь быть поаккуратнее — рубль, по самым скромным подсчётам. Рассказ Баландина о высокоученой даме, приведённый мною в назидание, на Птаху впечатления не произвёл.— Лезут не в своё дело, — отмахнулся он. — Детей бы лучше рожали.В подлиннике это был всесокрушающий залп из всех бортовых орудий, и воспитанием Птахи я решил больше не заниматься. Тем более что отставной тралмастер — я забыл сказать, что на период экспедиции Птаху оформили боцманом, — сам великодушно предложил познакомить меня с судном, а лучшего гида и выдумать было невозможно. Молодой Птаха начинал на «Дежневе» матросом, за двенадцать лет вырос в знатного тралмастера и мог ходить по судну с закрытыми глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72