Как всегда в таких случаях, я почувствовал в себе ту приподнятость, какая бывает в предвкушении больших событий: не зря же мы родились на божий свет! В нетерпении я спешил зафиксировать возникающие ощущения и сокращал слова до такой степени, что вряд ли кто другой мог бы эту скоропись прочесть.В борт с силой ударила волна, и моя шариковая ручка, словно следуя её повелению, вычертила на листке бессмысленную кривую. Другая волна приподняла судно и бросила его вниз, третья снова врезала по борту — видимо, мы шли лагом и разворачивались. Проверив, закреплены ли в кронштейне и гнёздах графин с водой и стаканы, убрав всё, что может падать и разбиться, я решил было выбраться наверх, но тут в коридоре что-то прогромыхало и в распахнувшуюся дверь на четвереньках вполз Баландин. На его лбу полыхал свежий фонарь, но лицо, сверх ожидания, светилось широченной, до ушей, улыбкой.— Впадаю в детство! — усевшись с моей помощью на стул, возвестил он. — Представляю, что творилось бы на кафедре, если бы её заведующий явился в таком виде! Баландин радостно заржал, замахал руками, приглашая меня присоединиться, и, сорванный со стула неведомой силой, полетел в мои объятия.— Да, это была бы сенсация, — согласился я.— Неужели вы ничего не замечаете, Паша? — Баландин слез с моих коленей и опять водрузился на стул. — Откройте пошире глаза, друг мой! Разве вы не видите, что мир изменился и никогда уже не будет таким, как прежде?— Если вы имеете в виду фонарь, то дня через два…— Плевать я хотел на фонарь! — заорал Баландин. — Паша, я не укачиваюсь! Меня лично похвалил сам Птаха! Он сказал, что подарит мне тельняшку! Он…Баландин снова рванулся ко мне и пребольно боднул головой в скулу. Тут я уже не выдержал и уговорил его лечь на койку. Кстати, койки в нашей каюте расположены вдоль киля — важное преимущество, благодаря которому бортовая качка, самая неприятная, переносится легче.— Меня прогнали с мостика, — с упоением сообщил Баландин. — Знаете ли вы, что правильнее говорить: рулевая или ходовая рубка? Это мне сказал Федя, он сменился и придёт с боцманом к нам потравить, что на морским жаргоне означает побеседовать по душам. А прогнали меня под тем нелепым предлогом, будто я летаю по рубке, как пушечное ядро, и сбиваю всех с ног!Баландин с его ржаньем и пылающим фонарём был так смешон, что я невольно рассмеялся.— Живы? — в каюту заглянул Птаха.— Смеюсь, — значит существую! — не унимался Баландин. — Костя, я только что на вас ссылался, подтвердите, что нам семь баллов нипочём!— Нам на них… извиняюсь, — подтвердил Птаха. — Тут ещё два чудака, пустить или гнать в шею?Вслед за Птахой в каюту ввалились Перышкин и Воротилин, которые в последние дни зачастили к нам в гости — покурить и поиграть в шахматы.— К ночи, Илья Михалыч, все десять будет, — прокуренным басом сообщил Птаха. — Так что… как это… тряхнёт правильно.— Не стесняйтесь, — благодушно разрешил Баландин, — приучен, у меня брат слесарь-водопроводчик. А рыбу в такую погоду не ловят?— Как штормовое предупреждение, сети, конечно, не забрасываем. А если неожиданно прихватит… Филя, покажи товарищам свои ладошки.Воротилин послушно вытянул чудовищных размеров ручищи, настоящие лопаты.— Вот этими граблями, — продолжал Птаха, — Филя в одиннадцатибалльный шторм лично перерубил «вожака» и подарил Нептуну на полста тысяч капроновых сетей. Не от всякого Рокфеллера такой подарок получишь.— Так приказали ж, — засмущался Воротилин. — Что я, сам, что ли…— Филя по своей инициативе только в гальюн ходит, — поведал Перышкин. — Он у нас дисциплинированный, новогодний сон боцмана. Маяк!— А зачем было сети рубить? — поинтересовался Баландин.— Когда драпаешь, сапоги на ходу скидываешь, — разъяснил Птаха. — Так завернуло, что сами еле ноги унесли. Обидно, бочек триста селёдки потеряли.— Они все на селёдку считают, — пренебрежительно сказал Перышкин. — Никаких высших соображений, темнота.— А ты, бармалейчик, за романтикой в море ходишь? — насмешливо спросил Птаха.— Боцман, а остроумный, — с уважением откликнулся Перышкин. — Для меня, Константин Иваныч, на первом место, конечно, романтика дальних странствии и преодоление разных трудностей…— Это я тебе помогу, — пообещал Птаха. — В порту отоспишься!— … на втором месте, — продолжал Перышкин, — свежий йодистый морской воздух, доктор мне его прописал в детстве от коклюша, а уже на третьем, последнем, месте у нас с Филей деньги, которые мы с Филей в глубине души презираем как пережиток в нашем сознании. Правда, Филя?— Смешняк, — ухмыльнулся Воротилин, влюблено глядя на Перышкина. — Это для тебя пережиток, а мои пацаны осенью в школу пойдут. Близнецы, Васька и Семка.В голосе Воротилина прозвучала такая гордость, что все заулыбались.— Не пойму, как ты их различаешь? — спросил Птаха. — Похожи, как эти… как две поллитры.— Не различишь! — с простодушным восторгом подхватил Воротилин. — Даже Лена путает, ботинки им разные надевает, только они, стервецы, нарочно меняются.— Раскачивает. — Птаха прислушался к вою ветра. — На промысле, небось, матерятся в три горла — в укрытие всех уводят, простой. А нам наутро лёд окалывать, трах-тарарах. Слышали, японец перевернулся, «Шохо Мару» по названию, мы его встречали. Пароход поменьше нашего, ему, небось, и двадцати тонн льда хватило.— Нас всё-таки спасатель страхует, — напомнил Баландин. — И от берега мы недалеко, километров двадцать.— Десять миль, — поправил Птаха. — В шторм, Илья Михалыч, самая надёжная страховка в гавани затаиться. А мы сами к дракону в зубы прём.— В возвышенных целях науки, — высокопарно изрёк Перышкин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72