— Дали бы человеку одеться.Дверь скрипнула, и Зина, просунув голову, жадно уставилась на Инну.— Брысь! — рыкнул Чернышёв, и дверь захлопнулась. — Мария, ты мне нужна.— Спохватился, милый муженёк, пропела Маша, — а я-то думала, что необнятая уйду!Мы остались одни.— Выступать приехала? — глупо спросил я, прикрывая рот рукой.— Сыро здесь, — поддёрнув плечами, сказал Инна. — Ну и дикция у тебя, Паша. С Розой Семёновной поговорю, вернёшься, новые вставит.— Поговори. Как ты?— Было не очень, теперь спокойнее. Я ведь от Юрия Петровича ушла.— Слышал.— Паша, ты ужасно смешной! — Инна засмеялась. — Родной Монах не узнает.— Конечно, смешной, мы очень веселились ночью.— Весь посёлок ходуном ходит. — Инна поёжилась. — Здесь такое творилось, жены, дети…— Все живы, и слава богу. Тебе пора.— Да, пора. — Инна встала и подошла ко мне. — Ничего, если я пока у нас… у тебя поживу?— Ключи у Гриши, — сказал я. — Монах обрадуется.— А ты?— Обязательно сейчас отвечать?— Мы с тобой, — с горечью сказала Инна, — два стареющих дурака. Будь здоров, береги себя.Она распахнула шубку, прижала мою голову к груди и быстро вышла из каюты.Едва я оделся и умылся, как пришёл Баландин.— Ну и видик у вас, Паша!.. Впрочем, извините, я повторяюсь. Долг платежом красен, прихватил вам с завтрака бутерброды. Ба, пирог, и какой — яблочный! Прекрасная фея принесла?Глаза Баландина пылали неутолимым любопытством.— Угощайтесь, Илья Михалыч.Я втихомолку чертыхнулся, беседа с Баландиным никак не входила в мои планы: каждая жилка во мне трепыхалась, я жаждал разобраться в своих ощущениях. Все-таки в каждом человеке дремлет скрытый эгоцентрист, который время от времени пробуждается, чтобы проделать «восемьдесят тысяч вёрст вокруг самого себя». Моя нервная система оказалась не подготовленной к событиям минувших суток, по ней слишком энергично били, а когда на меня пахнуло давно забытым Инниным теплом, я и вовсе готов был зареветь белухой.— Спасибо, не откажусь. — Баландин отрезал кусок, впился в него зубами и удовлетворённо проурчал: — Вкуснейший! Паша, вы видите перед собой жалкого чревоугодника. Я с детства не могу пройти равнодушно мимо кондитерской, я делаю перед ней стойку, как голодный кот перед тарелкой с жареной рыбой. Можно ещё малюсенький кусочек?— Сколько хотите.Я подсел к столу. Инна всегда мастерски пекла, на её пироги к нам сбегалась орава приятелей. Как она ушла, я и позабыл про духовку — заржавела, наверное.— Паша, — Баландин всё-таки не выдержал, — в столовой команды знают все. Верно, что эта прекрасная фея ваша супруга?— Вы задали мне чрезвычайно трудный вопрос.— И я его снимаю! — воскликнул Баландин. — В знак благодарности за пирог докладываю свежую сплетню: наши вдохновители и организаторы напоследок слегка поцапались. Корсаков хотел подбить итоги на берегу, а Чернышёв заупрямился — начальство, мол, нагрянет, шумиху устроит — и выволок нас заседать в море.— Как подбить итоги? — поразился я. — Ведь мы до конца февраля…— Ваши сведения устарели. Пока вы сладко спали, Корсаков связался по междугородному телефону с кем-то из министерства и получил санкцию сворачивать экспедицию.— Но почему?— Все ломают голову. Видимо, у него свои соображения.— И Чернышёв согласился?— С чрезвычайной охотой.— А вы?.. А Митя и Алесь?— Что касается меня… — Баландин пожевал губами, как-то поскучнел. — Мне чуточку надоело, Паша, и немножко стыдно: едва успеваем набрать лёд, как со всех ног мчимся обратно в бухту; даже экипаж над нами посмеивается — не замечали? Кажется, Митя и Алесь испытывают подобные чувства. А я, знаете ли, давно отвык быть пешкой в чужой игре, мне это, — Баландин усмехнулся, — вроде бы и не по чину. Зато вы — на коне! Я так и вижу газетную полосу с броским заголовком: «За миг до оверкиля»… Паша, я не могу забыть этого молодого капитана, почти что юношу; когда он пришёл к нам завтракать, Чернышёв сказал: «А у тебя, Васек, волосы того… обледенели». Таких юных седых стариков я видел только на фронте.Из динамика послышался грустный голос Гриши Букина: «Научный состав просят собраться в салоне».— Такой славный мальчик, а страдает «комплексом Отелло», — Баландин улыбнулся, — из-за кого? Смешливой глупышки! Даже Достоевский с его нечеловеческим гением здесь не разобрался бы. Пойдёмте?— Милости прошу к нашему шалашу!Корсаков встречал нас, как хлебосольный хозяин: на столе, покрытом белой скатертью, лежали конфеты и пирожные, а на серванте — я даже не поверил своим глазам — в окружении рюмок открыто, со спокойной наглостью стояла запретная бутылка коньяка.— Настоящий банкет! — Чернышёв потирал руки. — Разгул! Конфеты-то какие, уж не с ромом ли, Виктор Сергеич? Мои бесенята такие любят… — он зажмурил глаза, — больше геометрии.— Намёк понят и принят к сведению, — заулыбался Корсаков. — А эти всё-таки для нас, подсластить горечь расставания.— Именно, именно горечь! — подхватил Чернышёв. — Но зато ведь хорошо поработали, правда, Виктор Сергеич? Пусть кинет в меня камень, кто скажет, что плохо! Но как хорошо сказано — горечь… Будто что-то от себя отрываешь, правда, Паша?Чернышёв успел переодеться, на нём был растерзанный пиджак, в котором он спускался в машину, на ногах неизменные шлёпанцы, а в глазах — тысяча чертей. Я не верил ни единому его слову. Напрягся и Корсаков.— По-моему, неплохо, — сдержанно сказал он. — Никита, нашу с тобой заварку Алексей Архипович всё равно забракует, доставай кофе — и не скупись!Крупный, благоуханный, в роскошной бархатной куртке, в каких ходят именитые актёры, Корсаков был удивительно хорош собой. «Красив, собака, — с завистью подумал я, — и не такие, как Зинка, могут ошалеть».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72