меня не покидало ощущение, что самым важным, в жизни будет сегодняшний день. Ну, может быть, не сегодняшний, а завтрашний или послезавтрашний, но это уже не имело значения: мир целиком сосредоточился здесь, на этой скорлупке, и, как солдату перед боем, самыми близкими мне стали люди, которые разделят со мной мою участь.Дверь скрипнула и неслышно отворилась, Никита на цыпочках подошёл к шкафу и достал из папки несколько листов копирки.— Брось писанину, — сказал я, — развлеки умирающего. Никита вздрогнул.— Фу-ты, напугал!— Нервы у тебя пошаливают. На спицах вязать не пробовал?Никита присел у меня в ногах.— Переходим на «ты»? Представь себе, Оля меня учила, этот свитер она связала.— Хороший свитер.— Да, тёплый.— Вернёшься, спасибо скажешь, — вкрадчиво ввернул я.— Не надо об этом, — попросил Никита, — сжёг мост — не оглядывайся.— К ней ты моста не сжигал.— Не знаю, — с грустью сказал Никита, — жизнь покажет. Ты порываешься спросить, отвечу сразу: нет, не жалею. Знаю, все теперь может пойти шиворот-навыворот, а всё равно не жалею. — Лицо его на мгновение стало злым.— Я был для него… тряпкой, о которую он вытирал ботинки; это очень противно, омерзительно быть тряпкой. Ты никогда не был тряпкой, Паша?— Кажется, никогда.— И я больше не буду, — гордо сказал Никита. — Если, конечно, — он улыбнулся, — благополучно вернёмся.— Обязательно вернёмся, мне ещё повесть написать нужно.— Раньше ты мечтал об очерках.— То раньше.— Тебе хорошо, — Никита снова погрустнел. — Есть куда и к кому возвращаться…— Мы же договорились, сдам тебе койку… Ш-ш!— Никого, — послышался голос Чернышёва, — отдышался мастер сенсаций, рванул куда-то. Здесь лучше, Антоныч, капитанская каюта на людей давит.Я приложил палец ко рту, Никита понимающе кивнул.— Давай здесь, — согласился Лыков. — С кого начнёшь санобработку?— С тебя.— Пошёл ты…— Я серьёзно, Антоныч, — с какой-то несвойственной ему теплотой сказал Чернышёв. — Сам справлюсь, шестеро их у тебя…— Я тебе не Корсаков, — угрожающе, — я и врезать могу!— Ладно, не ерепенься, — отозвался Чернышёв. — Зови машинную команду.Хлопнула дверь. В выступившей тишине было слышно, как Чернышёв расхаживает по салону. Не обращая внимания на негодующую мимику Никиты, я включил магнитофон. Плёнки в кассете, по расчёту, должно было хватить минут на сорок.— Звали? — Один за другим в салон входили люди.— Присаживайтесь… Вахонин где?— Здесь я.Дверь ещё раз громыхнула, люди рассаживались по креслам.— Шкурный вопрос, ребята, — начал Чернышёв, — в том смысле, что своя шкура ближе к году. Без шуток: идём на большой лёд, надо помочь науке. Дело, сами понимаете, небезопасное, наберём больше, чем в прошлый раз. Опрокидывать я вас не собираюсь, но и гарантий никаких давать не буду.— Толку от них, — произнёс кто-то, — если что, не взыщешь.— Вот именно, — сказал Чернышёв. — Потому и не буду.— К чему тогда разговор? — Это, кажется, Шевчук. — Мы и так пуганые, нам в случае чего из машины не выйти.— Не беспокойся, Витя, остальные тоже не успеют, — это Чалый, старший моторист. — Один Охрименко с «Бокситогорска» морского черта надул.— Не успеют, — подтвердил Чернышёв. — Пугать никого не пугаю, а имею предложение: желающие могут перейти на «Буйный».— Как так перейти? — удивился Шевчук. — А добровольная подписка?— Подписку снимаю, — ответил Чернышёв. — Считай, что никто её не давал.— Честно или воспитательная работа?— Вы ж меня знаете, ребята, на ветер слов не пускаю. Подписка снимается без всяких последствий.— А почему Деда не позвали, Архипыч?— С Дедом говорил, он остаётся и за машину ручается.— А за тех, кто в машине?— Подумать надо, Архипыч, не на рыбу идём… Не было у бабы хлопот, лучше б не звал…— Науке, говоришь, помочь… А главный-то учёный топ-топ, на «Буйный» смылся?— Я ж предупредил, вопрос шкурный, — отозвался Чернышёв.— Ты нас тоже пойми, — это Чалый, — мы с тобой столько лет, всей душой… Спасибо, конечно, что волю дал, кому переворачиваться охота, семьи у нас.— У ребят с «Бокситогорска» и «Нахичевани» тоже были семьи, — тихо сказал Чернышёв. — Ты, Петя, ни разу не тонул, а я — три, мне тоже переворачиваться неохота. Только ведь другие будут, если мы эту штуку не поймём — обледенение. Не стану, ребята, повторяться, агитировать никого не намерен. На размышления даю час, каждый доложит лично.— Сюда приходить, что ли?— Найдёшь где-нибудь, по походке узнаешь… Все свободны.И снова были слышны лишь шаги Чернышёва. Щелчок — это, наверное, он прикурил от зажигалки, потом стал крутить телефонный диск.— Присылай палубную команду, Антоныч… Разошлись, пусть думают, ты ни на кого не дави… Да, скажи Раисе и Зине, чтоб собирались… Нет, вызывать не надо, в приказном порядке.Я сделал страшные глаза: Никита вознамерился чихнуть. Нашёл место и время! Зажав нос пальцами, он кое-как удержался, потряс головой и подмигнул, потому что меня самого потянуло на кашель. Я нырнул под одеяло, нахлобучил на голову подушку, откашлялся и пропустил начало разговора.— Знаем, — сказал Птаха. — Мотористы в столовой митингуют, доложили.— Это тебе доложили, — послышался голос Перышкина. — Об чем лай?— Собаки в подворотне лают, — пробасил Воротилин.— Все он знает, Филимон Аркадьевич, везде побывал!Я позволил себе расслабиться: Чернышёв излагал ситуацию примерно в тех же словах.— Совсем другое дело! — весело удивился Перышкин. — Если без всяких последствий… И в характеристике ничего не будет?— Что заслужил, то и будет, — сухо ответил Чернышёв.— Намылился? — насмешливо спросил Птаха и добавил несколько слов, которые я тут же решил в будущем не расшифровывать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72