— А ты, Дима, после тех учений тоже ходил гоголем, даже на танцплощадке без планшета не появлялся.
— Именная полевая сумка от наркома товарища Ворошилова, — согласился Морозов. — давненько это было, а, Иван Максимович?
Мы летим над ледяным панцирем океана, стремительно несёмся вверх по кривой земного шара. Мы делаем пять километров в минуту — столько, сколько Роберт Пири и Георгий Седов не проходили за иные сутки. Я смотрю на льды — голубые, белые, окаймлённые торосами, чернеющие разводьями, вспоминаю людей, бравших с боя каждый метр ледяного безмолвия, обмороженных, до предела усталых, без связи с землёй, сильных только силой духа, и таким прогулочным, лишённым всякой романтики вдруг мне кажется мой полет. Подвиг только тогда подвиг, когда он совершён в борьбе, когда для его свершения человек отдаёт всё, что у него есть. Вдвойне велик подвиг первооткрывателей — они не знали, что их ждёт, они шли в неизвестность: Скотт и Амундсен, Седов и Нан— сен, Магеллан и Дежнев, папанинцы и Гагарин. Они устанавливали мировые рекор— ды мужества и силы духа — все последователи только их повторяли. Слава пов— торившим, но в веках остаются первооткрыватели. Быть может, здесь есть нёс— праведливость: тому, кто повторил, иной раз было труднее, чем первому, но дорогу проложил первый. И вечная слава тому, кто проложил дорогу!
Люди добирались до полюса на собаках, на лыжах, ползком. Не выдерживали, погибали, другие шли — и побеждали. Их предшественники и спутники, тоже сильные люди, умирали от усталости и голода, падали духом, плакали, как дети, сходили с ума — а первые выдерживали. Потому что действие закона естественного отбора сделало именно их солью земли.
А мы летим — не идём, не ползём на карачках, а летим над льдинами, по которым карабкались на полюс первые. Наш полет тоже опасен, случись что-то с мотором, выйди из строя бензопровод — и, быть может, сесть на льдину не удастся. Или мы попадём в циклон, из которого не выйдем, или… — кто знает, какую ловушку заготовила Арктика для нашей машины?
Но мы летим. От промежуточной базы, на которой мы сделали последнюю посадку, до станции «Северный полюс-15» четыре часа лета. Не четыре недели, не четыре месяца, а 240 минут. Мы сидим в теплом салоне, а не ступаем рядом с нартами, мы пьём кофе со сгущёнкой, а не хлебаем кипяток из кружки, которую с трудом держат окоченевшие пальцы. Если погода неожиданно ухудшится, мы можем возвратиться обратно и проведём ночь в тёплой гостинице, а не в палатке, которую грозит унести порыв взбесившейся пурги.
Романтика открытия — это риск. А я почти ничем не рискую, по крайней мере теоретически. Если произойдёт несчастный случай — это будет именно случай; а у первооткрывателей несчастный случай— это закономерность.
И я сам с собой договариваюсь, что в моем полёте — гомеопатическая доза романтики.
В моем полёте — но не в работе, повседневном труде полярных лётчиков. Ибо моя доза, помноженная на тысячу часов работы в год, — это ежедневный риск, ставший привычкой. Это сотни посадок на лёд, каждая из которых может стать последней, — о взлётах и посадках на лёд я ещё расскажу. Это ни с чем не сравнимое нервное напряжение, из-за которого в одно прекрасное утро ещё молодого пилота врач не допускает до штурвала. Это братская могила сразу для всего экипажа — ледяная могила, координаты которой неизвестны.
Я не отрываюсь от окна — лёд приближается. Самолёт пошёл на снижение. Вот уже мелькнул в стороне чёрный овал палатки, показались крохотные фигурки людей. В ожидании замерло сердцем что там ни говори, а через несколько минут я буду шаркать унтами по священной льдине станции «Северный полюс-15».
ДАНИЛЫЧ
Но это оказалась не самая станция, а подскок. Такое игривое название получила взлётно-посадочная полоса, расположенная в 14 километрах от «СП-15». Ещё месяц назад тяжёлые самолёты садились на льдину у самого лагеря, но через неё прошла трещина, и полосу пришлось создавать в окрестностях. Теперь ИЛы садятся на подскоке, освобождаются от грузов и отбывают восвояси. Когда полоса освобождается, из лагеря прилетает АН-2. «Аннушка», забирает грузы и «подскакивает» обратно. Не очень удобно, перевозки явно не рациональные, но что поделаешь, спасибо и на этом: льды и не такую свинью подкладывают…
Командует полосой чрезвычайно популярный в арктических высоких широтах человек, имя которого — точнее, отчество — стало синонимом подскока. Лётчик не скажет, что он летит на дрейфующую станцию, — он отправляется «к Данилычу в гости». Предварительно лётчик заходит на кухню и берет буханку свежего белого хлеба — непременная дань Данилычу, вроде жертвоприношения Нептуну, чтобы море было спокойным.
Дмитрий Николаевич ещё в самолёте проинформировал нас о знаменитом Данилыче, и мы с нетерпением пошли с ним знакомиться. Искать дорогу не пришлось: подскок — это три палатки и миллион квадратных километров льда. На одной палатке было вывешено объявление:
Прежде чем войти, подумай. нужен ли ты здесь!
Мы подумали и неуверенно посмотрели друг на друга. В это время нам в глаза бросилась табличка, закреплённая на столбе. На ней было выведено:
До Москвы 5100 километров. До Ленинграда 5750 километров. До Киева 5900 километров. До дна 3500 метров. ЗА ТОРОСЫ НЕ ХОДИТЬ! (Нарисован злющий медведь.) Выбора не было. Пришлось войти, скорее — протиснуться в палатку через откидную дверцу. Все-таки жильё, тепло, цивилизация.
Внутри палатки разместились две раскладушки, рация, стол и газовый камин, раскалённый добела. За столом сидел, глядя на нас в упор, смуглый человек с аскетически худым лицом, украшенным седоватыми мушкетёрскими усиками, этакий постаревший д'Артаньян.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59