Вот Пузо вздрагивает всем телом и скулит; это он видит кошмарный сон, соперника Мишку, который несколько месяцев был на станции и превратил жизнь Пузана в кромешный ад. Мишка был сильнее и агрессивнее, ему пришлась по душе Жулька, к которой и Пузо испытывал не только чувство благодарности за воспитание. Самцы дрались каждый день, и концовка была одна и та же: Пузо спасался беспорядочным бегством. Пришлось Мишку отправить на другую льдину. Пузо долго не мог поверить своему счастью. Несколько дней он бегал ошалевший от радости и, лишь убедившись, что противник исчез, пришёл в себя. И только во сне к нему возвращались кошмары прошлого.
— Тише, — успокаивает Борис Георгиевич доктора, — псов разбудишь.
Парамонов никак не может успокоиться. Только что он получил от жены из Ленинграда посылку и распаковал её, трясясь от нетерпения. Я давно не видел человека, впавшего в стойкий столбняк, и не без скрытого удовольствия смотрел, как содержимое посылки валится из немеющих рук доктора. Он получил две книги:
«Гимнастика для мужчин» и «Учебник самбо».
— Жена знает, чем удовлетворить растущие интеллектуальные запросы мужа, — резюмирует Белоусов. — Продолжим, однако. Глядя на этих сытых бездельников, спящих в рабочее время, я вспомнил довольно трогательную историю нашего Шарика. Началась она oтнюдь не с весёлого проишествия. На нашей «СП-7» потерпел аварию самолёт — проскочил мимо полосы и довольно неудачно сел в нескольких километрах от станции. Мы образовали несколько поисковых групп, но никах не могли найти экипаж — пурга да ещё полярная ночь… Радировали на материк, и нам срочно доставили упряжку — восемь голодных и тощих псов. Тем не менее с их помощью быстро разыскали ребят, оказали им первую помощь и отправили на материк. В этот же самолёт погрузили и собак — семь штук. Восьмой пёс в самолёт идти отказался. За ним гонялись, уговаривали, но он и слышать не хотел, убежал в сторону и скулил.
Так собака — мы её назвали Шарик — осталась на полюсе. Сначала дичилась, не позволяла к себе подходить, даже цапнула за руку парня, который хотел её приласкать. Мы решили оставить её в покое — все понимали, что до сих пор Шарик видел жизнь с изнанки, пусть сам привыкает. Подходишь к нему — весь дрожит, ждёт удара… Наверное, месяц прошёл, пока Шарик позволил себя погладить. И с этого дня лёд растаял. Пожалуй, я ещё не видел, чтобы собака так исходила нежностью. Поверила в людей, от которых до сих пор видела в жизни только плохое. Поверила так, что нам даже было как-то неловко от такой фанатичной преданности, неистовой любви. Конечно, и мы платили Шарику взаимностью, старались, чтобы он забыл изверга, в руках которого до сих пор находился. А когда наша станция эвакуировалась, мы передали его на другую. Рассказывали, что он долго скучал, исхудал, но потом снова привык. Так и остался зимовщиком, нашёл своё собачье счастье…
— У нас на «СП-12» тоже был презабавный пёс, — Юрий Александрович понемногу оживал, — по кличке Алдан. Альбинос, совершенно белый, как только что выпавший снег, даже нос был не чёрный, как у нормальной собаки, а красный. Алдана привёз начальнику станции Белякову его друг Юрий Пермитин, сын писателя, чтобы полярники обучили пса ходить на медведя. Когда на станцию наезжали корреспонденты, мы как бы невзначай обращали их внимание на Алдана. «Почему он такой белый?» — задавали они стереотипный вопрос. «Алдан? Он был совершенно черным, но полярный день, понимаете, выгорел на солнце. Выцвел». — «Что вы говорите?» — поражались корреспонденты, вытаскивая свои записные книжечки.
А с медведями было так. Они не раз навещали станцию и никак не могли определить своё отношение к Алдану. С одной стороны — вроде собака, которую полагается немедленно хватить лапой по хребту; но с другой — таких собак не бывает, уж очень белая. Цвет какой-то родной, медвежий. И мы были свидетелями редкостного зрелища: Алдан играл с медведями. Ничего враждебного, сплошное мирное сосуществование.
Пузан всхрапнул, встрепенулся и скосил на нас чёрный глаз. Ничего, пока не гонят… Зажмурив от наслаждения глаза, пёс с хрустом потянулся и вновь уронил крупную голову на тёплые лапы.
И ещё одна картина перед глазами: Панов, провалившийся в трещину, медленно вползает на льдину, а Жулька и Пузо, которые только что весело дрались из-за бумажного патрона, притихли и смотрят на нас непривычно серьёзными глазами.
И ещё: улетая на материк, доктор Лукачев прощается с собаками, обнимает их, гладит не нагладится. Жулька и Пузо ничего не понимают, для них сцена прощания — очередная порция ласки, а в глазах у доктора — печаль.
— Жуленька, Жуля, — говорит он.
И я вспоминаю другую ситуацию, когда доктор этим ласковым обращением благословлял Жульку на подвиг, и она его совершила. Осенью кусок льдины вместе с полосой оторвало от лагеря. Положение обострялось тем, что на отколовшейся льдине остался руководитель полётов со своей группой, и с ними необходимо было установить связь. А широкое разводье уже покрылось тонким льдом, по которому человек пройти не мог — он неминуемо бы провалился. И тогда доктор вспомнил про Жульку. Он присел рядом с собакой, обнял её и сказал:
— Жуленька, Жуля, ты ведь полярница, надо выручать друзей, понимаешь? Ты должна пойти на ту сторону, больше некому, очень тебя просим, понимаешь?
И Жулька пошла. К ней привязали провод, и она, осторожно ступая, шаг за шагом преодолела разводье, покрытое микроскопически тонким ледком. Связь была восстановлена, и весь день героиню так баловали, что она не без основания задрала свой короткий нос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59