Как пронзило: моя бабушка, кровная… Сына уберегла… Ленка, говори! За что пьем?
– Пусть земля ей будет пухом! – быстро нашлась Лена.
– Наверное, правильнее сказать, – закапали у Марины слезы раскаяния, – что я бабушку возненавидела. Вы знаете, я ничего не забываю: ни плохого, ни хорошего. Андрею поэтому трудно со мной…
– Мариша! – перебила Лена. – Мы не на твоем дне рождения, а на бабушкиных поминках.
– Да, конечно, извините. Но мне так горько! Бабушка спасла мою дочь, а я, бывало, просыпалась утром с мыслью: хорошо бы она умерла ночью. Сейчас войду на кухню, а она – уже холодная. Два-три дня хлопот с похоронами – и нет больше Эмилии. Андрей, как прежде, станет опорой, а не злым брюзгой…
– Ну, виноват! – со стоном перебил Андрей жену. – Она была уникумом. А кому нужны неординарные личности в быту? Никому. Хотя у этой чертовки… не хмурься, Мариша, да – я выпил. И все-таки чертовка! И жизнь у нее была, голову даю, – фейерверк. Чертовка!
– Моя бабка родная, – хмельно возгордился Антон. – Без вопросов. Я всегда чувствовал, что между нами общее… общее…
– Пристрастие к хорошему коньяку, – вставила Лена.
Марина тоже почувствовала, что мужчин заносит в область выдуманной реальности – верный признак опьянения, из которого может выдернуть только неожиданный поворот мысли.
– Ребята! А ведь Эмилия нам наследство оставила! – воскликнула Марина.
– Точно, шкатулка! – поддержала Лена, которую волновала не столько степень опьянения мужа (находился у себя дома), сколько надежда на щедрое наследство.
К их чести надо сказать, что про шкатулку и обещания бабушки сделать их богатыми до этого момента не вспоминали.
– Где шкатулка? – спросил Андрей.
– Ты меня спрашиваешь? – возмутился Антон. – Ленка, Маринка, где бабулина шкатулка?
Все переглянулись и покачали головам: никто не брал. Когда увозили тело бабушки, только ее сумочку захватили. В гробу лежала в последнем наряде – бархатное платье и тюрбан на голове.
Решили ехать за наследством в следующее воскресенье.
– Вот славно-то! – обрадовалась баба Катя, когда они подкатили к ее дому. – Сегодня девять дней. Боялась, что забудете.
Они забыли, просто выходной совпал с девятинами. Хорошо, что немного продуктов захватили, но спиртного не брали. Андрей и Антон вызвались поправить бабе Кате перекосившийся забор, пока варилась картошка и женщины накрывали на стол. С детей не спускали глаз, покормив, уложили спать.
– А вино-то? – спросила баба Катя, когда все уселись за стол.
– Мы за рулем, – ответил Андрей.
– Не по-христиански, помянуть надо, – возразила старушка.
Принесла свой самогон и не допитые в прошлый приезд бутылки, по-хозяйски закупоренные бумажными пробками. Разлили, сказали ритуальные слова, выпили не чокаясь. Более не наливали, к удивлению бабы Кати. Внуки Эмилии налегали на еду, жевали хмуро и молча. Будто не на поминки приехали, а с голодного края вырвались.
Для бабы Кати никто не хотел изображать горюющих родственников. Сказать от сердца было нечего, все, что могли из себя выдавить, после похорон озвучили. И вести посторонние разговоры неуместно. Поэтому молчали и ели.
Марина, поняв по ерзанью бабы Кати, что та нервничает, сказала:
– Мы очень любили бабушку… полюбили… Нам очень жаль, что она умерла. Мы не находим слов, чтобы выразить свои чувства.
– Но хоть трижды помянуть, – попросила баба Катя, разливая самогон. – Земля пухом, голубушке! Царствие небесное!
После третьей рюмки баба Катя рассказала, как с покойницей вечерами по три рюмочки принимали. Эмилия говорила, что самогон на калгане – чистый коньяк. Приняв на грудь, Эмилия пела: сначала свое, нерусское, оперное, – красиво, но не трогает, потому что слов не разберешь. Потом, по просьбе бабы Кати, – народные песни. И особенно душевно у нее выходила песня, где слова: «Говорят, что я не очень скромная, но это знаю только я» и в другом куплете: «Говорят, что я жалею прошлого, а мне нисколечко не жаль». Сердце переворачивалось, как пела, точно про себя.
– Никогда даже в голову не пришло попросить ее спеть, – сказала Марина.
– Как и многое другое, – кивнул Антон, – например, рассказать о театральной карьере или о наших собственных родителях.
– Если бы меня, как Эмилию, третировали, а я первая третировала, – уточнила Лена, – я бы такую войну развязала! Никому мало не показалось бы. А она сражалась тихо, не сдавалась.
– У заплеванного мусоропровода курила, – вспомнил Андрей.
– Деньги от нее прятали, чтобы в парикмахерскую не ходила, – втянула носом воздух Марина.
– За каплю духов или сто грамм детского творожка, – качала головой Лена, – воровкой обзывали.
– Куском хлеба попрекали, – скривился Антон.
– Жлобы! – сказал Андрей. – Мы себя вели как последние жлобы.
– Детки, я чёй-то не понимаю, – баба Катя переводила взгляд с одного гостя на другого, – вы про покойницу плохо говорите? Грех!
– Нет, успокойтесь, – ответила Лена. – Это мы себя казним, что при жизни мало внимания бабушке оказывали.
– Так это всегда, – облегченно улыбнулась баба Катя. – Живет человек, живет, а умер – за голову хватаешься: мало истинно верных прекрасных слов ему говорил. Я вот мужа любила само… самозабвенно , но пилила его каждый день, чего-то требовала, все он в должниках по хозяйству. И тогда, дуре, казалось: недовольной ходить, шпынять мужика – правильно, так все бабы поступают, муж всегда в чем-то да недостаточным должен быть. А как умер мой Ваня внезапно, тут меня до потрохов дрожью забило:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12