(Ты покосилась на меня страдальчески, и я различил некие горькие параллели между собственной жизнью и Максовой.)
В последний вечер Макс собирает вещи, и тут в дверях возникает Джиллиан. Они беседуют, поначалу напряженно. Бросаются упреками. Но затем наступает прорыв, Джиллиан признается себе, что любит Макса и любовь – ответ на все человеческие вопросы. Они захватывающе целуются. Входит Ник и кучка других потерпевших. Ник видит поцелуй, грозит упечь Макса за решетку, и вся сцена превращается в спектакль с попреками и битьем себя в грудь, пока храбрая маленькая Джиллиан не влезает в кадр и не произносит монолог, призванный завоевать сердца членов Академии. Она заявляет, что Нику и его блестящим дружкам должно быть стыдно! Они всем обязаны Максу (она топает хорошенькой ножкой)! Всем! Затем – слезливый обзор несправедливости классовой системы, без сомнения написанный бывшим левым, писакой-алкашом, который печатал текст и рыдал в голос. Нику и впрямь стыдно. Как и всем прочим. Они принимают Макса как равного, клянутся обеспечить его будущее. Он станет богачом, как все они! Но богатство или не богатство, понимаешь, что деньги Макса не изменят – он чересчур реален. Что касается Джиллиан, то ей ужасно жаль, но ведь Ник понимает, правда? Она должна послушаться веления сердца, уйти к Максу. Ник терзается, однако и он возмужал, так что понимает. Мисс Джоли в восторге скачет вокруг него, смягчая удар. Групповое объятие, Джиллиан слюняво целует Макса. Музыка. Изображение бледнеет. Титры.
Только в Голливуде.
У выхода из кинотеатра – трогательным памятником захолустной любезности – стоял тощий лысеющий директор средних лет и каждому из пяти своих клиентов твердил:
– Спокойной ночи. Надеюсь, вам понравилось.
– Надо было ему сказать, какое я получила удовлетворение, – заметила ты, когда мы переходили улицу, узкую и обездвиженную, обрамленную темными витринами, отражавшими лишь друг друга.
– Ты так шумела – я думаю, он понял.
– Я была весьма благоразумна.
Держась за руки, мы молча прошагали почти квартал, а потом ты спросила:
– Как думаешь, Джиллиан надо было к Максу уходить?
Я замялся.
– Вряд ли имеет смысл спрашивать меня.
Ты озадачилась; потом до тебя дошло.
– Я не про нас говорю, – раздраженно сказала ты. – Я про двух киношных героев.
– Угу. Сходства совсем не уловила?
– Ты как-то мало похож на человека, ремонтирующего железки.
– Я имею в виду ситуацию. Треугольник. Герои… типажи.
– Пожалуй, незначительное сходство есть.
– Если тебя не устраивает «Класс», – сказал я, – пошли, найдем видеопрокат и возьмем «Касабланку». Любимое кино. Ты с мистером Нобелевская Премия Мира летишь спасать планету. Я ухожу в туман с галльским петушком-копом.
Ты подавила улыбку; не готова меня простить. После паузы спросила:
– А Клод Рен разве гей?
– Господи, откуда мне знать?
– Не хочу ссориться, – холодно сказала ты.
– Меня устраивает.
Ты заговорила снова только в конце квартала:
– Я же не хочу возвращаться.
– Разумеется хочешь. Но подчас тебе хочется не хотеть.
– Это еще не все, – обиженно ответила ты.
– Ну ладно. Под два часа.
Ты остановилась у обочины.
– Я каждый день думаю уйти, – сказала ты. – Планирую. Но только хочу сделать последний шаг – и ни в какую. Не могу сделать ему больно.
Эту песню я уже слыхал – «Не Могу Сделать Ему Больно». Первые пять лет нашего романа она крутилась в тяжелой ротации. Мелодия ничего – стихи отстойные. А вот каждый-день-думаю-уйти – это что-то новенькое.
– Что ты хочешь услышать? – спросил я. – Мои аргументы? Закончились аргументы. Я шесть лет назад все вывалил.
– Не хочу аргументов. Хочу, чтоб ты понял!
Подошла молодая негритянская пара, и ты умолкла. Они шли обнявшись, девчонкина голова лежала у парня на плече. Девчонка – в спортивной куртке университета Майами, размеров на десять больше, чем нужно. Проходя, парень бросил нам тихое «привет», а девчонка скользнула взглядом и мило улыбнулась. От безмятежности их союза рассеялось негодование, уже накрывавшее нас, и мне захотелось невинности и простоты.
– Наверное, думаешь, у одного тебя так. – Ты чуть не плакала. – Одному тебе трудно. Тебя оставить… как будто меня на кусочки разрывает.
Я хотел возразить, что ты сама и разрываешь, но не мог рта раскрыть.
– Я не знала, смогу ли жить. Моррис меня касался, а мне хотелось блевать. Теперь полегче, но… Я больше в этом мире без тебя не могу. Я не знаю, что делать.
Столько призывов сражались за мое внимание – все они друг друга обнулили. Я был пуст, уничтожен. Капли дождя испещряли тротуар, метили мне кожу онемелыми точками.
Ты обхватила меня за шею, прижалась лбом. Все в тебе стало ясно и безошибочно.
– Я люблю тебя, – шепнула ты.
В груди запылало, в голове – будто горячий дым, закипела свежая боль, и я едва мог говорить.
– Знаю, – сказал я.
Наутро мы купили фруктов, пирожных и кофе и съели на скамейке перед аркадой «Земля радости». Из туманной гряды спотыкаясь полз слабенький прибой. Красно-бурые кучи водорослей усеивали пляж, точно тела утопленников под изодранными саванами. Чайки причитали и взмывали в небеса, пеликаны подскакивали на волнах, птицы-перевозчики четкими трехпалыми следами помечали границу прилива. Доктрина природной гармонии получала удар под дых, если учесть бродягу, спавшего неподалеку от волнолома. На первый взгляд – тоже куча водорослей, но потом я заметил, что на нем длинное бурое пальто или плащ и на рукаве – скопище пестрых бумажек, вроде офисных липучек.
Ты грызла дольку ананаса. Бриз приглаживал тебе волосы, трепал воротник, а левая рука твоя, сложенная в мудру, лежала на колене, на бежевой ткани.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31