Перепутав в нынешнем расположении духа выключатели, вполне можно вместо тихого дома очутиться в Синг-Синге.
Наверху в темноте, среди плотных пушистых ковров обнаружилось около десятка спален. Шестая или седьмая была явно женской, и он инстинктивно принял ее за комнату Пэм.
Хью тихонько уложил девушку на кровать, снял с нее — не без труда — шубку и туфли, накрыл золоченым покрывалом, свернутым в ногах кровати, и чиркнул очередной спичкой.
На тумбочке у кровати стояла небольшая лампа с белой кнопкой на белой ножке. Хью внимательно ее исследовал.
«Это, надо думать, лампа, — сказал он себе. — Конечно, вполне возможно, что после нажатия кнопки я услышу хор, распевающий: „Веди нас, свет любви“. Но если эту лампу поднять, то белый провод тянется прямо к розетке над плинтусом, и больше никуда. Рискнем».
И рискнул. Включилась только лампа. По какому-то непонятному побуждению он двинулся на цыпочках к приоткрытой двери в другом конце комнаты. Ему хотелось увидеть Пэм без маски макияжа.
По ночам время особенно четко отсчитывают неуловимые призрачные биения сердца. Пока Хью в смежной ванной комнате смачивал и отжимал полотенце, неподвижное тело Пэм шевельнулось, одно веко дрогнуло, слегка приоткрылось. Затуманенный, любящий, глубоко изумленный серый, глаз взглянул в сторону ванной. Но когда Хью вошел с полотенцем, она вновь лежала без движения, легко дыша, с закрытыми глазами.
Стараясь не потревожить ее, Хью легонько провел по лицу полотенцем. Дело оказалось далеко не таким простым, как он думал. А потом…
Боже мой, как она хороша без дурацких румян! Лицо с тонкими чертами в обрамлении растрепанных золотистых волос обрело нежный естественный цвет, не нуждавшийся ни в каких дополнительных средствах. Брови выгнуты дугами над длинными черными ресницами, пухлые розовые губы нечего пачкать помадой…
— Черт побери, — сказал он почти вслух, — зачем тебе мазаться? Для чего?
Отшвырнул полотенце, Хью собрался уйти, по не смог удержаться — поднял нежную ручку Пэм и прижал к своим губам.
На какой-то ужасный миг ему показалось, что она очнулась — неожиданно зашевелилась, перевернулась на бок, из-под одного века выкатилась слеза, потекла по щеке…
Перепуганный Хью быстро выключил лампу. Снова зажав в руке спичечный коробок, добрался до верхней площадки парадной лестницы, забрал из шестиугольной комнаты пальто, шляпу и приготовился вновь выйти в ночь. Но на полпути вниз вдруг пошатнулся, и лишь перила, в которые он крепко вцепился, удержали его от падения.
Глупо оступился в потемках…
Хотя нет! Все попятно. Он слишком устал, и не столько от бегства, сколько из-за того, что ничего не ел после скудного ленча в середине дня.
Но ведь если родители уехали всего на несколько дней, в доме должны остаться продукты.
Отсюда родилась еще одна мысль. Почему бы не переночевать в этом доме?
В конце концов, куда еще можно пойти? Все, кто считался ближайшими родственниками и друзьями, его предали, отреклись от него, дядя Чарлз готов выдать племянника пугалам. Можно было бы разбудить какого-нибудь приятеля, но порядочный человек, скрываясь от полиции, не впутывает в свои проблемы деловых друзей.
— Почему б не остаться? — вслух спросил Хью, адресуя вопрос в темноту.
Чувствуя одиночество, знакомое только отверженному, он пришел в чрезвычайное возбуждение. Снова взлетел по лестнице, нашел дорогу в дальнюю часть дома, на кухню, щелкнул выключателем, наплевав на возможный музыкальный ответ, которого на сей раз, как ни странно, не последовало.
В доме, выстроенном в середине девятнадцатого века, имелась просторная и солидная кухня. Первые владельцы использовали прочные и надежные викторианские приспособления: от грабителей черный ход запирался на два железных засова. Во всем прочем кухня напоминала хирургическую операционную из белого кафеля и белой эмали.
Хью дернул ручку высокого холодильника, не услышав при этом сладострастного хора, прославляющего гастрономические радости. Зато увидел в свете электрической лампочки холодную курицу, холодную ветчину, холодный язык, масло и молоко.
В другом белом эмалированном шкафчике обнаружились хлеб, ножи, тарелки, стаканы. Он принялся жадно есть на белом эмалированном столике, и через десять — пятнадцать минут на него снизошло утешительное ощущение благополучия. Оставалось лишь выпить чего-нибудь и чего-нибудь покурить. Хью с большим удивлением вспомнил, что, будучи завзятым курильщиком, со второй половины дня не вытаскивал из кармана пачку сигарет.
За виски пришлось совершить рейд в большую столовую, завешенную причудливыми гобеленами и обставленную странной мебелью. Видно, таков вкус отца Билла, купившего перчатки шотландской королевы и укравшего или позаимствовавшего перчатки Карла I.
Хью вовсе не нуждался в напоминаниях о своих злобных врагах. Но когда он поднял графин с виски с затейливой серебряной подставки на стойке буфета, раздались звуки шотландских волынок, а с гобелена оскалился и зарычал инспектор Дафф.
Это была просто музыкальная шкатулка. Он позволил ей играть, пока наливал свой стакан, добавлял содовой, а потом заглушил мелодию «Лох-Ломопд», поставив графин на место.
Вновь вернувшись на кухню, сидя под громко тикавшими часами с белым циферблатом, стрелки которых показывали двадцать минут второго часа ночи, Хью, медленно потягивая виски, выкурил две сигареты.
Потом с кружившейся от усталости головой выключил свет, взобрался по лестнице и… пережил очередное потрясение.
Он мог бы поклясться, что где-то у комнаты Пэм мелькнула вспышка света и сразу исчезла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68