Елена, рослая, любезная, страдающая одышкой дама в серебряных буклях, контрастировавших с круглым розовым лицом, натянуто и недоверчиво улыбалась…Она, по-видимому, выдержала нелегкую борьбу с собой. Она смотрела прямо на Еву.— Ева, поймите, — сказала она жалобно и провела языком по пересохшим губам; рот у нее был большой, что нисколько ее не портило. — Мы знаем, конечно, что это не вы.Выпалив это пылкое извинение, она уже не могла смотреть Еве в глаза.— Но почему же они… — начала Елена.— Подозревают? — подхватил дядя Бен.— Ну вот, — продолжала Дженис, устремив взгляд в зеркало над камином, — вы ведь не выходили из дому той ночью, правда? Вы ведь не возвратились домой вся в крови, верно же? А наш ключ у вас в кармане? Не было же этого? Ну и… осколок от табакерки? Не прилипал же он к вашему подолу? Ничего этого не было, ведь правда?Странно, как это потолок не обрушился на уютную гостиную. Спаниель скулил, требуя кормежки. Елена нашарила очечник, вынула оттуда пенсне и посадила на нос. И так и застыла с открытым ртом.— Ну, знаешь ли, Дженис! — наконец выговорила она строго.— Все это до последнего слова, — крикнула Дженис ей в ответ, — я слышала от самого префекта полиции. Да! — упрямо повторила она.Дядя Бен Филлипс стряхнул крошки с пиджака. Он рассеянно и ласково потрепал за уши своего спаниеля. Он полез в карман за неизбежной трубкой. Наморщенный лоб и добродушные голубые глаза выдали изумление, которое он тотчас же стыдливо спрятал.— Я была в «Замке», — объяснила Дженис. — Зашла туда выпить.— Дженис, — по привычке заметила Елена, — сколько раз я тебе говорила…— Я подслушала, как Горон говорил там с одним доктором; он англичанин, видная шишка в судебной психиатрии. То есть это доктор, а не Горон; я где-то видела его фотографию. Горон сказал, что Ева в ту ночь пришла вся в крови с осколком табакерки на подоле.Дженис по-прежнему никому не смотрела в глаза. Шок прошел. Его сменил ужас.— Он говорит, ее видели две свидетельницы, Ивета и Селестина. Полиция забрала ее халат; на нем была кровь…Ева Нил застыла, вытянувшись на стуле. Она смотрела прямо на Дженис, но не видела ее. Еве хотелось расхохотаться и хохотать, хохотать, лишь бы заглушить страшный шум в ушах.Обвинить ее в убийстве! Это было бы смешно, если бы не было так страшно. Как удар ножом в спину. Нет, все равно смешно. Только вот в этом бреде насчет «осколка табакерки, прилепившегося якобы к ее подолу» — вот уж действительно непонятно! — ничего смешного нет. Тут какое-то недоразумение, или ее нарочно хотят загнать в угол и прикончить. Конечно, полиции ей бояться нечего. Кошмарное, нелепое обвинение в убийстве старика Лоуза легко опровергнуть. Достаточно открыть все про Неда Этвуда, а он подтвердит.Что она никого не убивала, доказать легко. Но рассказывать про Неда Этвуда…— В жизни не слыхала ничего более смешного, — воскликнула она, — ой, дайте хоть в себя прийти!— Так это все неправда? — настаивала Дженис. Ева резко тряхнула головой.— Нет, ну, конечно, неправда! — сказала она. — То есть…И тут она запнулась. Голос у нее дрогнул так, что это было красноречивей всяких слов.— Конечно, это неправда, — твердо сказал дядя Бен. Он откашлялся.— Конечно, неправда, — эхом отозвалась Елена.— Тогда, — упорствовала Дженис, — что это за странное «то есть»?— Я… я не понимаю…— Сначала вы сказали все как надо, — объяснила Дженис, — а потом вы как будто спохватились, и так непонятно посмотрели, и сказали «то есть» — как будто что-то все-таки на самом деле было. Господи, ну как им сказать? — Значит, это все неправда? — вне себя сыпала Дженис. — Ведь тут не может же быть что-то верно, а что-то нет?— Пожалуй, девчонка говорит не такие уж глупости, — неохотно заметил дядя Бен, снова откашлявшись.Три пары глаз, славных глаз, без сомнения, доброжелательных глаз, уставились на Еву. На секунду у нее перехватило дыхание.Наконец-то до нее дошло. Все это нагромождение домыслов и недоразумений. Или еще похуже, как, например, этот «осколок табакерки», который навязчиво и мучительно плясал у нее в уме. Но ведь кое-что из этого факты. Полиция может их доказать. И совершенно бесполезно отрицать их.— Скажите, — начала Ева, нащупывая почву. — Неужели вы можете поверить, что именно я могла… ну… поднять руку… именно на него?— Нет, милая, конечно, нет, — успокоила ее Елена, и ее близорукие глаза посмотрели на Еву просительно. — Вы только скажите нам, что все это ложь. Больше нам ничего не надо.— Ева, — спокойно проговорила Дженис. — Какую жизнь вы вели до встречи с Тоби?Впервые в этом доме ей задали такой нескромный вопрос.— Ну, Дженис, знаешь ли! — оборвала ее Елена совершенно вне себя.Дженис не обратила на мать никакого внимания. Она медленно перешла гостиную и села на низенький мягкий стул против Евы. Нежная, почти прозрачная кожа, какая часто бывает у рыжих, в минуты волнения порой отдает зловещей синевой. Большие, темные глаза Дженис уставились на Еву. В них смешались восторг и отвращение.— Не подумайте, что я вас осуждаю! — сказала она с неуклюжим великодушием своих двадцати трех лет. — Я даже вами восхищаюсь. Правда. Я всегда вами восхищалась. Но просто префект полиции об этом говорил. Я только за ним повторяю. То есть насчет того, зачем вам могло понадобиться убить папу. Я не говорю, что вы убили, поймите! Я вовсе и не думаю, что это вы. То есть что это именно вы… Только…Дядя Бен кашлянул.— Мы, я надеюсь, все тут широких взглядов, — сказала Елена, — верней, кроме Тоби и еще, пожалуй, бедного Мориса. Но знаешь ли, Дженис!Дженис пропустила слова матери мимо ушей.— Вы ведь были замужем за этим Недом Этвудом, да?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54