Вспомнил руины Карнака, страшную жару, круживших в лимонном небе летучих мышей, ярко пылавшие факелы на берегах Нила…
Неужели Низам аль-Мульк в наше благословенное время уподобил себя первому Низаму из папируса? Книги, безделушки, даже саркофаг упрямо нашептывали о «проклятии удушения», наложенном на сыновей первого Низама. Какие фантазии расцветали в душе аль-Мулька? Неужели образ раскрашенных, залитых солнцем колонн, фиванских цветов и свирелей заставлял его с криком бегать от палача в лондонском тумане?…
Я слышал, будто по-настоящему никто не верит в перевоплощение, и знал, что это неправда. Вместе с царями была похоронена всемогущая черная магия, от которой ученые головы кругом идут. Она ослепляет их, сводит с ума, голоса начинают шептать в кабинетах под лампами. Глядя на сидевшего у круглой зеленой лампы Толбота, я представлял себе аль-Мулька, задумавшегося над папирусом долгой ночью, пронзенной звуками свирели. «Царь, увенчанный диадемой, сильный истиной Ра, царь Верхнего и Нижнего Египта, Рамзес, возлюбленный Амоном». Как раскатывались эти громкие слова под звон кимвала, в пронзительном реве труб! Как гулко громыхала боевая колесница под шум дождя с раскатами грома, среди черной хлещущей бури в пустыне. Великий фараон стоял в серебряной колеснице в медных доспехах, в царской диадеме в виде змеи, взмахнув правой рукой с дротиком, держа в левой разящий меч, и никто не мог его одолеть.
Темные фигуры моих компаньонов не двигались, видимо погруженные в столь же сумбурные мысли. Я слышал призрачный шум древних войн, в котором воскресали расписные залы Карнака, шумные улицы Фив. И, думая об избраннике Ра, нахлестывавшем пару арабских коней, победителе Фив, усмирителе Нуры, триумфально проезжавшем по аллее Сфинксов, я естественно перевел взгляд на коллекцию оружия, развешанного над саркофагом.
Принялся его разглядывать, прислонясь к шкафу. Как я уже говорил, это был почти полный набор боевого снаряжения. Но постойте! В развеске коллекции было что-то неладное. Между кинжалом и булавой зияла пустота, громко требуя соответствующего трофея. Я мгновенно шагнул к саркофагу, прищурился на стену над ним, но света было слишком мало. Подтащил тогда стоявший рядом резной стул, влез на него, щелкнул зажигалкой, поднес к пустому пространству. Очень пыльная оштукатуренная стена была окрашена светло-зеленой клеевой краской, и на ней четко видно пятно, не покрытое пылью. Там что-то раньше висело. Что-то похожее на широкий короткий меч с длинной рукояткой. Прямо над пятном торчал гвоздь, на котором этот меч висел. Если верны мои дедуктивные рассуждения, значит, это то самое дьявольское обоюдоострое лезвие, которое писец Меремапт называл «головорезом». Перед глазами возникло перерезанное горло шофера…
— Что это значит, черт побери? — прогремел чей-то голос.
Я испуганно оглянулся, увидев торчавшего в дверях лейтенанта Грэффина. Не видя сэра Джона, он переводил свирепые красные глаза с Толбота на меня. Прислонясь к дверному косяку, сунув руки в карманы жилетки, чувствовал себя как на сцене, готовый с кем-нибудь схватиться. Я смерил его взглядом, отвернулся и продолжал осматривать стену.
— Вы не очень-то нам помогли, сэр, — сурово заметил Толбот. — Номер следует осмотреть, и мы намерены это сделать. С вашей помощью или без, только я вам советую вести себя спокойно, ради вашего личного блага.
Грэффин повысил тон.
— Вы мне угрожаете, да? — завопил он. — Вы… — Голос сел, издав какой-то задохнувшийся крик, за которым последовал нестройный аккорд рояля.
Я резко оглянулся. Грэффин пошатнулся, едва не упал, ударив рукой по клавишам. Потом выпрямился, лихорадочно бросился к двери на лестницу с пьяным криком:
— Назад, дурак чертов, назад!…
В дверях возник Банколен, поднимая к лицу свечу. Грэффин вытаращил глаза, словно сам им не верил, прикрыл их трясущимися руками.
— Ох, — простонал он, — ох…
Маленький инспектор, сильно разозлившись, стараясь сдержаться, выпятил квадратную смуглую челюсть и резкими шагами направился к Грэффину.
— Да, это мистер Банколен, — отрывисто объявил он. — А вы кого ожидали увидеть? Клянусь богом, я это выясню!
Грэффин высокомерно взглянул на него, сморщив длинный нос:
— Нервы… мой дорогой друг. Видите, очень печально. Нервы… — и, трясясь, сел на круглый стул у рояля.
Толбот взглянул на Банколена, как бы презрительно говоря: «Он врет, но что я могу поделать?» Может быть, думал я, в добром, вышедшем из моды устрашении третьей степени есть свои достоинства. Тем временем Банколен задул свечу за дверью, небрежно поставил на столбик перил. Грэффин уже разглядел силуэт сэра Джона, облизнулся, словно хотел что-то сказать, но тут открылась дверь спальни, и явился Жуайе.
Лейтенант все больше волновался.
— Привет! Э-э-э… Жуайе, ты вернулся? А я тебя не ждал… Думал, ты в Париже…
Жуайе воинственно отвечал по-английски:
— Вернулься. Это тебя удивляет?
— Скажите, месье Грэффин, — вмешался Банколен, взяв папку со стола, — кто-нибудь на вашей памяти пользовался этой лестницей?
Грэффин скривил губы и начал икать, содрогаясь всем телом.
— Вы насчет посылок Джека Кетча? — уточнил он, хитро поглядывая на Жуайе совиными глазами. — Точно не могу сказать. Может быть, он скажет. Взял за обыкновение запирать меня в комнате на ночь.
— Суккин сын! — взревел Жуайе, лицо которого приобрело цвет кипящей лавы. — Суккин сын! Я запираль его в комнате потому, што он напивалься, в любой момент мог устроить скандаль, и с ним ничего нельзя было поделать. Напивалься и…
— Неужели? Ну, — слишком лениво пробормотал Грэффин, — не стану оспаривать утверждения слуги…
— Суккин сын!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60