А когда нарис
овал и поздно вечером вернулся из школы, где они с Лидией Владимировной у
крашали газету, то снова себя п р е о д о л е л и дома ничего не сказал. Утром, в
праздник, они все трое Ц Юрча, Алексей Кузьмич и матушка Ц пошли к правл
ению, все собрались туда, потому что должен был состояться митинг. А возле
правления висела газета, и все ее разглядывали, читали, хвалили Юрчу за кр
асивую работу. Отец посмотрел тоже.
Ц Это ты, Юрча, рисовал?
Ц Я рисовал.
Ц Хорошо нарисовал, похоже, Ц сказал отец. Ц Ты принципиальный товари
щ.
А матушка заплакала. И с тех пор отец все от Юрчи боком, боком. И Юрча очень с
традал от этого. Прибежит, бывало, в правление какой-нибудь пацаненок, оте
ц его потреплет по голове на глазах у Юрчи, расспросит, как родители живут
и какие отметки получает он в школе. А Юрчу, родного сына, никогда не погла
дит. И когда в сорок первом в армию уходил на нестроевую службу, тоже не по
целовал, по голове не погладил.
Ц Прощай, сын.
Ц Ты бы, Алексей, Ц попросила мать, Ц поцеловал бы сына на прощание, дал
бы ему родительское благословение, Ц сказала и опять расплакалась.
Ц Мы мужики, Ц сказал отец, Ц нечего нам нежности разводить.
Так и не поцеловал. И Юрча этого ему не простил: "Ишь обиделся за рисунок в с
тенгазете". А у Юрчи взгляд тяжелый и тогда был, и ныне нелегкий, б л е з л и в ы
й взгляд, завистливый. Через месяц в северной деревне получили похоронк
у. Это значит, остался Юрча у матери один.
…Когда я оглядываюсь назад, мне иной раз самого себя становится жалко. Ск
олько пришлось испытать, преодолеть, перетерпеть, раздавить в себе, а пот
ом сказать: "Ничего, простится, в последний раз, в будущем я стану лучше, в ко
нце концов, делаю для великой цели". И самое в той еще младенческой жизни г
адкое из запомнившегося было, когда вернулся однажды пустой и разбитый и
з школы. Мать тогда спросила:
Ц Ты чего так поздно, Юрча?
Мне бы расплакаться, признаться, ткнуться головой в материнский живот, а
я уклончиво ответил:
Ц Мы с Лидией Владимировной занимались арифметикой.
А уже потом все пошло легче! И когда из армии демобилизовался и не остался
в селе, хотя мать уже перемогалась и была нездорова, когда не приехал на по
хороны матушки, когда умерла Мария-старшая. Я только всегда знал, что пост
упаю жестоко, но успокаивал себя Ц стечение обстоятельств, роковая необ
ходимость Ц и мучился, а потом мучиться перестал, как отрубило: хватит, не
чего себя растравлять ненужными переживаниями, художник должен отброс
ить все, что мешает ему двигаться вперед. Я всегда позже был уверен: поступ
аю так, а не иначе ради своего звездного часа, ради искусства, ради будущег
о. Всем в то время мне можно было поступиться, все забыть, но не карандашик
с бумагой. Уже в школе я понял: единственное, что прибавляет мне роста, пом
огает первенствовать, Ц это мой острый глазомер, моя верная рука. И после
армии, куда меня, к моей радости Ц лишь бы вырваться из деревни, от хворой
матери, от бедности, Ц меня забрили, и я по фотографиям делал портреты ро
тных сержантов, уже маслом делал, не карандашом, а потом портреты офицерс
ких жен, матерей, дедов, и делал их все, согласно невысказанному желанию за
казчика, привлекательными Ц красивее, моложе, мужественнее, здоровее, ч
ем на фотографиях, Ц я еще раз понял, что только здесь мое будущее, оно в мо
их руках, и надо пробиваться во что бы то ни стало. Надо учиться.
Машеньке-младшей повезло, она выросла среди книг, среди альбомов с репро
дукциями великих произведений искусства. Первыми игрушками ее стали ка
рандаши и краски, и она, вместо того чтобы делать из песка куличики, начала
рисовать домики. В семь лет она уже писала акварелью, а я, когда поступил в
Иркутске в художественное училище, еще не знал, кто такой Валентин Серов.
Чем пожертвовала Маша для того, чтобы учиться любимому делу? Ничем. В трин
адцать лет у нее появились первые мальчики: телефонные звонки, экскурсии
в музеи. А раньше "Артек", академический пионерский лагерь. Кто сейчас пол
езет в чужую личную жизнь, кто станет копаться в грязном белье? Она сумела
найти и полюбить Славу. Разглядеть его, завоевать. А до Славы в будни звони
л какой-то Дима. По воскресеньям в подъезде вечно толкался курсант из ави
ационного училища, Сережа, вечерами возил ее на папиных "Жигулях" сын косм
онавта, Роман. А я никого не успел полюбить, я был одержим, ежедневно рисов
ал свои гаммы до обмороков, до изнеможения, как Рахманинов, упражнявшийс
я на слепой, незвучащей клавиатуре даже в поезде. Но я же был молодой, голо
дный. Разве кипение крови погасишь гаммами? И на первой же женщине, котору
ю я узнал, узнал по слепой, безотчетной страсти, меня заставили жениться.

О, эти ревнители нравственности и справедливости! Сколько в них зависти
и холодной желчи подо всем этим. Разве было кому-нибудь дело до внутренни
х переживаний студента-выпускника Семираева и натурщицы Марии Ц скром
ной семнадцатилетней девчушки, живущей в прислугах, или, как сейчас назы
вают, в домашних работницах, у академика-химика. Девушка копила себе на па
льто и чтобы купить корову в свое деревенское хозяйство. В деревне ее жда
л жених, и девушка совсем не хотела выходить замуж за студента. А студент у
же готовился к славе. Они писал, что знал раньше, по деревне: пастухов на фо
не зеленых просторов, бабок возле развалившихся часовен, молодых тракто
ристов, полных здоровья и нерастраченных городом сил. Он имел мужество н
е рассусоливать, не обсуждать на бесконечных студенческих пирушках, что
бы он написал, если бы ему "дали", а, сжав зубы, работал, работал, работал в общ
ежитии, в учебной мастерской, на каникулах, когда все разъезжались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45