Среди иностранной колонии в Москве на меня воз
ник спрос. Я делал портреты шведских и итальянских дипломаток, французск
их киноактрис, писателей и журналистов, навещавших в то время Москву из-з
а рубежа. Все это накладывало лихорадочный отпечаток не только на ритм р
аботы Ц пока карта идет, надо торопиться играть, а вдруг сорвешь кон! Ц н
о и на сам образ жизни.
У нас в комнате, где мы первоначально жили с ребенком и где была у меня и ма
стерская, постоянно толкались какие-то люди. Я не стеснялся нашего скром
ного быта, потому что понимал, что и он служит своеобразной рекламой: усло
вия, в которых работает русский талант! Я даже не настаивал насчет их улуч
шений, правильно рассчитав, что это еще впереди. Но Марию весь наш быт ужас
но раздражал. Она понимала, что при людях надо подтягиваться, заниматься
уборкой, а ей этого не хотелось. И не по ленности: она не любила моей работы,
моего образа жизни. Ей по-прежнему хотелось только одного Ц к себе в дере
вню, в привычное русло и к привычным отношениям. Она все время нервничала.
У нас часто бывали скандалы, и, уже отойдя после них, расслабившись, она го
ворила:
Ц Не могу я так, Юра, брошу я тебя или отравлюсь уксусной эссенцией.
И всегда самым ненатуральным голосом, подразумевающим несерьезное отн
ошение к ее навязчивой идее, я говорил одну и ту же фразу:
Ц Дурочка, обожжешь пищевод и связки, останешься калекой. Травись лучше
моим растворителем для красок, там есть дихлорэтан Ц сразу бьет наповал
.
Так мы и жили, каждый сам по себе, пока Маше не исполнилось пять лет и мы не п
ереехали в новую двухэтажную квартиру с мастерской в реликтовом доме. Бо
льшая квартира, представительная мастерская диктовали свой образ жизн
и. То есть, по сути дела, он оставался таким же: работа, работа и одновременн
о какие-то встречи на стороне и постоянные люди в мастерской и в доме.
В новой квартире Мария ассимилировалась еще хуже, чем в нашем прежнем жи
лище. Все оставалось по-прежнему: слезы, надвигающаяся полнота, быстрое с
тарение. Единственное, что поддерживало Марию, которой были неинтересны
ни мои друзья, ни мои посетители, Ц это проснувшееся в ней стремление оби
хаживать наше жилище. Проснулись навыки юности Ц не сибаритствующей на
турщицы, а вышколенной домработницы академика. Она мыла окна и полы, выти
рала пыль, перетряхивала ковры, развела цветы, и поэтому приходящие к нам
люди мешали ей теперь больше, чем раньше. Ей нужно было к ним выходить, пот
ому что я честно старался приохотить ее к своему миру, надеялся, что встре
чи с образованными, многознающими людьми разовьют ее, и если не сделают б
олее культурной и тонкой, то хотя бы наведут внешний лоск. Мария же приним
ала эти попытки в штыки. Как-то она даже предложила:
Ц Юра, не тащи ты меня, когда приходят гости, не знакомь. Если что надо прин
ести или подать, я и так принесу. Пусть думают: ходит какая-то баба, может, д
омоправительница, а может, домработница. А я буду сидеть у себя в комнате.
Дел у меня много Ц и постирать, и зачинить, и Маше книжку почитать. А то я во
зле тебя сижу дура дурой, слушаю умные разговоры, а сама разрываюсь: и то н
е готово, и другое не сделано.
Естественно, я категорически отверг этот способ ее отвлечения от моих за
бот, но однажды, когда ко мне нагрянула целая банда итальянских журналис
тов Ц которые, как я понимал, побывают у меня в мастерской один раз (посещ
ение это стало частью официальной программы многих визитеров) и исчезну
т навсегда, ни я, ни Мария их больше никогда не увидим, Ц и вот когда челове
к восемь атаковали меня расспросами, веселили через переводчицу, расска
зывая самые новые римские истории, и веселились сами, когда в мастерской
среди моих картин загремел чей-то портативный магнитофон с песнями вход
ящего в моду на Западе певца, в момент этого содома Мария внесла поднос с б
утербродами, бутылками вина и графином кваса, и я вспомнил Ц исключител
ьно ради экономии своих сил и сил Марии, чтобы предельно сократить проце
дуру пребывания гостей, а то начнутся представления, комплименты, вопрос
ы о ребенке и т.д., Ц вспомнил о просьбе Марии и никому ее не представил, а о
на, расставив принесенное на столе в сторонке, не задержавшись, ушла. Вече
р оказался длинным и каким-то беспечным. Жизнерадостные журналисты, про
тив своего обыкновения, совсем по-русски принесли с собою в спортивных с
умках изрядный запас выпивки Ц виски, джин, тогда это было в новинку Ц вс
е пошло в ход, я много и наравне с гостями пил, когда все пьют много, то выпив
ки обязательно не хватает, и уже почти ночью, перед расставанием, я открыл
дверь, ведущую из мастерской в квартиру, и громко крикнул:
Ц Мария, в моей комнате в шкафу на второй полке бутылка "Столичной", пожал
уйста, принеси нам. Ц И тут, помню, я еще и пошутил и для иностранцев, и для с
ебя, и для Марии: Ц Но только, пожалуйста, Мария, Ц крикнул я, Ц не перепут
ай с бутылкой дихлорэтана!
Это была роковая шутка.
На следующий день Мария была мертва.
После ее похорон я стоял у окна в матерской и смотрел во двор. Марию похоро
нили в кофточке, расшитой мелким жемчугом, в которой я рисовал ее в юности
. Из окон был виден наш грязноватый, покрытый серым от копоти снегом двор и
огромный, поднимающийся над ним вяз, весь разукрашенный вороньими гнезд
ами. Время было почти вечернее, серое. Вороны нестройно и страшно кричали.
В мастерской за столом сидела Маша и, аккуратно макая кисточку в стакан с
водой, рисовала акварель. Вдруг Маша подошла ко мне, положила подбородок
на подоконник и тоже стала смотреть на двор, на вяз, на ворон, а потом внеза
пно спросила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45