Мало-помалу лицо Нострадамуса приобретало застывшее выражение, вскоре оно стало похожим на лицо мраморной статуи. Тело его утратило гибкость, жесты напоминали конвульсивные подергивания. Мысль витала в неведомых сферах… Но призрак Мари не появлялся… Могилы, окружавшие Нострадамуса, выглядели все так же мирно, мертвецы спокойно спали под камнями надгробий…
Холодный пот покатился по щекам Нострадамуса. Глаза его почти вылезли из орбит. Все мышцы напряглись. Наконец, совершенно измученный, он упал на колени.
Он вглядывался в могилу с таким сумасшедшим напряжением, какое человек способен перенести только в кошмарном сне. Но часовня над могилой стояла неколебимо, никакой дух не выказывал своего присутствия…
Вдруг ему показалось, что дверь часовни резко дернулась, Повернувшись на петлях, это движение он ощутил настолько реально, что будто бы расслышал даже легкий скрежет железа… Но ведь часовня была воздвигнута прямо над могилой Мари!
Нострадамус вскочил и всмотрелся в эту дверь, которая и впрямь чуть-чуть приоткрылась. Он хотел чуть-чуть отступить, но оказался не в силах сделать шаг назад, волосы шевелились у него на голове, он хрипло шептал:
— Мари! Скажи, это ты? Это ты?
В это мгновение в проеме распахнувшейся двери показался черный силуэт.
Нострадамус сразу же узнал женскую фигуру: это была Мари, Мари, одетая точно так же, как в ту памятную ночь, когда он, на этом самом месте, хоронил останки матери. Да, те же траурные одежды… Та же осанка напряженно выпрямленной спиной… Те же — будто бессознательные — движения…
Именно такой она всегда мерещилась ему в мечтах и снах. И он прошептал:
— Это сон. У духа, у призрака не может быть таких четких очертаний. Если бы мне явился вызванный мною дух Мари, у него не могло бы быть такого живого лица, он бы не мог так протягивать ко мне руки… Силы небесные! А как она смотрит на меня! Я сплю! Я сплю! Ах, хоть бы не просыпаться!
Призрак сделал два шага вперед, и Нострадамус совершенно ясно расслышал шелест шелкового платья, легкий шорох шагов на песке.
— Мари! Мари! — закричал он.
— Рено! — воскликнула Мари де Круамар.
В мгновение ока Нострадамус оказался рядом с возлюбленной, обезумевший от счастья, растерянный, так и не понимая, в бреду он или все происходит на самом деле. Нет, никаким сомнениям не было места: она жива! Он схватил ее, поднял на руки, повторяя:
— Жива! Ты живая! О, Мари, Мари! Живая!
Но что происходило в это время в душе самой Мари? Она, казалось, ничуть не удивилась случившемуся. Пережитых ею двадцати трех лет страданий как не бывало. Огромная, ни с чем не сравнимая, какая-то сказочная радость оттого, что она вновь, как когда-то прежде, оказалась на руках Рено, отступила в самые глубины ее души. Она внезапно перестала быть влюбленной женщиной. Теперь она была только матерью, в эту божественно прекрасную минуту материнские чувства возобладали в ней над всеми остальными, и первыми же словами, которые она прошептала, обращаясь к вновь обретенному супругу, были:
— Спаси его! О, спаси же его!
— Руаяля де Боревера! — охрипшим от волнения голосом воскликнул Рено.
— Наше дитя… Твоего сына!
И она потеряла сознание. Он лихорадочно прижал ее к груди и, не пытаясь разгадать, как и почему произошло такое чудо, даже не понимая, что именно случилось, где он находится, куда направляется, пошел вперед с драгоценной ношей на руках.
— Пойдемте с нами, — вдруг произнес чей-то незнакомый голос, в котором слышались жалость и сочувствие.
Нострадамус остановился, поднял глаза и увидел плачущую женщину и гигантского роста мужчину, смотревших на него с состраданием и любопытством.
— Кто вы такие?
Мужчина ответил:
— Я тюремный надзиратель, который когда-то охранял Мари де Круамар в темнице Тампля.
А женщина сказала:
— Я жена тюремщика, которая когда-то в темнице Тампля первой взяла на руки новорожденного, ребенка узницы… Вашего сына, мсье!

Часть двадцатая
ЭШАФОТ
I. Накануне казни
Казнь Руаяля де Боревера была назначена на девять часов утра. Накануне ужасного события, около десяти вечера, Нострадамус подошел к дверям Лувра. — Прохода нет! — объявил ему стоявший на часах гвардейский офицер.
— Даже для меня? — спросил Нострадамус, героически постаравшись улыбнуться и пряча за этой улыбкой целый мир, исполненный страданий и тревог.
— Особенно для вас, мессир. Королева отдала такой приказ.
— Но мне необходимо видеть ее… Это в ее интересах…
— Королева в молельне. Туда нельзя. Уходите, мессир, иначе я прикажу арестовать вас.
Нострадамус в отчаянии оглядел двор, где толпились солдаты, офицеры, какие-то люди в гражданском… Толпа безмолвствовала, и ее молчание казалось угрожающим.
Спальня короля была в траурном убранстве. Генрих II покоился на парадном ложе. В соседнем зале, временно преобразованном в часовню, молился об усопшем парижский архиепископ, окруженный самыми высшими чинами клира. Вокруг самой постели несли почетный караул двенадцать самых знатных дворян королевства.
Екатерины нигде не было видно. Одни говорили, что она молится в своей молельне. Другие — что готовится к похоронам, которые должны состояться четыре дня спустя.
Правды тогда еще не знал никто. На самом деле Екатерина с необычайной даже для нее активностью занималась организацией регентского правления, которое она должна была осуществлять при юном короле Франциске II. Вдову в траурных одеждах, с которыми ей уже никогда не суждено было расстаться, окружала дюжина советников, из числа которых были предусмотрительно исключены как кардинал Лотарингский, так и герцог де Гиз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157