Но тут он был бессилен — бессилен, чтобы облегчить выпавший ей жребий, если не считать безмолвного понимания и поддержки, бессилен, чтобы снова ощутить ее в своих руках, почувствовать эти сладкие губы, раскрывающиеся навстречу. Она была женой другого мужчины, и он никогда бы не поступил с другим — сколь бы ни презирал этого другого — так, как когда-то поступили с ним. Порой он думал, что самое лучшее — не иметь возможности видеть ее, но в следующее мгновение осуждал себя за малодушие, думая о ее беззащитности и одиночестве.
Дмитриев вроде бы никак не притеснял жену за исключением принуждения к бездействию, к заключению в четырех стенах, что для такой деятельной натуры, как Софья Алексеевна, выросшей в Диких Землях и находившей в бурной деятельности счастье и душевный покой, было, конечно, невыносимо. Притеснение было исключительно духовным. Оно грозило постепенным разрушением личности, цельности ее натуры, что могло в конце концов подорвать ее веру в себя. Подобную тактику генерала Адам имел возможность наблюдать в полку. Он называл это обтесыванием. Любой непокорный должен быть унижен, осмеян, лишен всего, что является ценностью в его глазах и что, по его мнению, определяет его место в мире. Когда человек потеряет все признаки какой бы то ни было уверенности, потеряет самоуважение, он окажется вполне готовым стать еще одной пешкой для ублажения генеральского тщеславия.
Адам понимал всю губительность подобного отношения для Софьи, чувствовал, что она обретает уверенность в его присутствии, хотя обычно при встречах им не всегда удавалось обменяться и парой слов. И он продолжал искать ее общества, отчаянно страдая при этом от невозможности помочь и быть рядом. Однако когда двор вернется в Санкт-Петербург, Дмитриев будет вынужден соблюдать рамки приличия. Все ожидают появления княгини Дмитриевой в свете, и ее отсутствие не пройдет незамеченным. Если она выдержит, переживет этот дьявольский медовый месяц, дальше ей станет значительно легче, и Адам сможет прекратить это самоистязание, сможет испросить какое-нибудь поручение, чтобы покинуть столицу, вновь вернется в свою жесткую скорлупу, где нет места мечтам, снова станет самим собой. Так убеждал себя Адам и одновременно боялся поверить в это, наблюдая за ней и пытаясь понять, насколько достанет у нее сил выстоять в неравном поединке.
— Я лично поеду в казармы и сам разберусь в этом недоразумении, — проговорил князь, не заметив, что мысли полковника заняты совсем другим. — В донесении явная ошибка. — Он вышел в гостиную, громким голосом потребовав принести себе шашку, фуражку и хлыст. — Полковник, вы не могли бы проверить копии всех донесений, которые были отправлены в Москву за последний месяц? Вы найдете их в бюро в моем кабинете. Я должен быть уверен, что ошибка исходит не от нас.
Адаму показалось, что он ослышался. Генерал собирается оставить его в доме наедине с Софьей Алексеевной? Но генерал знал своего адъютанта как убежденного женоненавистника и как верноподданного гвардейского офицера ее императорского величества, чьи интересы сосредоточены исключительно на военной службе, то есть как человека, которого можно так же спокойно оставить в своем доме, как и запуганную жену.
— Слушаюсь, ваше превосходительство. — Адам отдал честь, дождался, пока Дмитриев покинет дом, и направился к лестнице на второй этаж, где располагался кабинет хозяина.
Дверь в маленькую гостиную была открыта, словно приглашала заглянуть внутрь. Она стояла у окна и смотрела на улицу. Вид у нее был такой несчастный и отчаянный, как у пойманной в силки птицы. Не в силах с собой справиться, он шагнул в комнату.
Софи всей кожей почувствовала, что это Адам, однако даже не обернулась, чтобы убедиться в своей догадке.
— Я умираю… — глухо выдавила она. — День за днем, час за часом…
— Не смей так говорить! — Приглушенный голос не мог скрыть всей его ярости. — Что бы сказал твой дед, если бы услышал такой жалкий лепет!
— Тогда я убью его, — спокойно продолжила Софья. — Только он забрал мой пистолет. — Плечи ее снова поникли. — Ножом я не могу. Никогда не умела.
В два шага Адам преодолел расстояние, разделявшее их. Взяв за плечи, он повернул ее к себе лицом. Прикосновение к ней спустя столько недель, в течение которых он старался держаться от нее как можно дальше с усилием, от которого у нее сводило мышцы и ныло в животе, было подобно прикосновению к чаше Святого Грааля. Снизу вверх на него 89смотрело овальное бледное лицо, без следа былого здорового загара; темные изможденные глаза казались еще больше. И все-таки Адам почувствовал, что в глубине их таится отблеск прежнего сияния. Губы ее приоткрылись. Приглашающе… или удивленно?
Что за глупости лезут в голову, подумал Адам, уже целуя ее, ощущая, как и раньше, дрожь ее тела, чувствуя ту же страсть, которую испытывал сам. Но в этот раз к страсти примешивалось глубокое отчаяние, причем отчаяние обоюдное. Она попыталась вырваться из пылких объятий, отстраниться от ненасытных губ. Он отклонился и увидел в ее глазах смятение.
— Нет… нет… — выдохнула она, отталкивая его и зажимая рот рукой. Глаза ее в страхе заметались по комнате, словно в поисках соглядатая. — Если нас увидят…
— Твой муж меня убьет, — произнес Адам так спокойно, что сам удивился. — Если я не убью его раньше. — Взгляд униженной и запуганной женщины наполнили его душу небывалой ледяной яростью. — Он уехал в казармы, Софи.
— Да, но Мария… — Она не могла оторвать глаз от закрытой двери.
— Мария? — Адам нахмурился и взял ее за руки. Руки дрожали и были холодны, несмотря на теплый сентябрьский день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126