Водобоязнь стала тяжким крестом Гурия с тех самых пор, как он полюбил паруса. Его любовь к парусам была такой же безоглядной и платонической, как и любовь к Эдите: никакого намека на взаимность, никакого намека на намек. И если с платоническим чувством к Эдите Гурий смирился (ибо вожделеть богиню — грех великий), то с яхтами все обстояло как раз наоборот.
Яхты — настоящие яхты, временно оказавшиеся на берегу (а только к таким Гурий был в состоянии подойти), откровенно издевались над ним: ничего-то ты не можешь, бедолага Гурий, ничего-то ты не знаешь о нас. И никогда не узнаешь. Ведь для того, чтобы познать женщину, нужно отправиться с ней в постель. А для того, чтобы познать яхту, нужно отправиться с ней в море. А этого Гурию не светило даже в самом радужном сне. Хотя нет, в снах-то он как раз и отрывался по полной программе: сны Гурия были наполнены фалами, лагами, бизанями и трогательными, как кутята, ласкающими руку шкотиками. Сны Гурия были наполнены ветром и брызгами волн. Эти брызги, соленые и прекрасные, ласкали лицо Гурия, как голос неподражаемой Эдиты. В реальности же, подходя к насмешливым недотрогам-яхтам, Гурий чувствовал себя импотентом. Не самое приятное чувство, что уж тут говорить. И никакого выхода.
Впрочем, выход все-таки нашелся.
Вернее, его нашел сам Гурий, приобретший по случаю книгу «Постройка моделей судов». В этой книге было все: рисунки, чертежи, расчеты. Но самое главное — в ней была надежда. Гурий запасся деревом и парусиной, прикупил необходимые инструменты — и через месяц первая яхта (масштаб 1:10) была готова.
Гурий назвал ее «Эдита».
Вторую, третью и все последующие — тоже.
Теперь в его пристройке насчитывалось ровно тринадцать яхт. Тринадцать «Эдит».
Разных по классу и оснастке, но с одной общей чертой: они не издевались над Гурием, они любили его — ведь больше любить все равно было некого. Их сухие кили и выточенные по всем правилам корабельной науки шверты не знали иных прикосновений, кроме прикосновений рук Гурия. Их зарифленные, пропитанные водостойким составом паруса не знали иных прикосновений, кроме прикосновений губ Гурия.
К тому же Гурий позаботился о том, чтобы им был виден Залив. В широкое, всегда полуоткрытое окно.
А из рабочего кабинета Гурия Залив не просматривался.
Зато хорошо просматривалась улица, по которой шли сейчас двое — взрослый мужик и пацаненок. Личность мужика была хорошо известна Гурию — Василий Васильевич Печенкин не раз фигурировал в его рапортах как зачинщик пьяных драк в кафе «Лето». Пацаненок же был не кем иным, как сыном Василия Васильевича, Виташей. Самым удивительным было то, что Печенкин вел сына не за ухо, как обычно, а за руку. И вообще, между отцом и сыном наблюдалось завидное согласие, более того, Печенкин-старший взирал на Печенкина-младшего с уважением, если не сказать — с пиететом.
В ушах Гурия звучало «Вышла мадьярка на берег Дуная, бросила в воду цветок», а это означало, что участковый пребывает в самом благостном расположении духа. «Интересно, уж не ко мне ли они направляются?» — лениво подумал Гурий и тут же невольно улыбнулся такому нелепому предположению: Василий Васильевич лейтеху Ягодникова терпеть не мог, общался с участковым только в форс-мажорных обстоятельствах, а в мирное время переходил на другую сторону улицы, стоило только Гурию оказаться в поле его зрения.
Теперь все было наоборот. Теперь отец и сын Печенкины направлялись прямо волку в пасть. Долго не раздумывая и никуда не сворачивая.
«Судя по всему — ко мне, — подумал Гурий уже не так лениво. — Судя по всему — форс-мажор!»
…Это действительно оказался форс-мажор, да еще какой!
— Родной милиции общий привет, — прогундел Печенкин, втискиваясь в кабинет. И без предисловий ткнул в сына указательным пальцем:
— Он, прощелыга!
Яблочко от яблоньки недалеко падает, что и говорить!
— Думаю, это не ко мне, — сдержанно ответил Гурий. — Думаю, это в детскую комнату милиции.
Сочувствия к малолетнему Печенкину у Гурия не было никакого. Он терпеть не мог деятелей типа Виташи: плюгашей-пакостников с соплями под носом и омерзительными мыслями под черепной коробкой. Такие, с позволения сказать, чада мучили домашних животных (от мыши до козы), писали на заборах срамные слова и подозрительно часто вертелись около женского отделения бани. Вместо того чтобы, как и положено чадам, читать Майн Рида и Фенимора Купера. Или «Декамерон» Боккаччо на худой конец.
— Да обожди ты с детской комнатой, — невежливо перейдя на «ты», перебил участкового Печенкин-старший. — Это еще успеется. Мой-то прощелыга трупак нашел.
Так-то! Знай наших.
— Что нашел? — не понял Гурий. — Какой такой трупак?
В — Настоящий. Смердячий. — От гордости за сына Василий Васильевич даже икнул. — Сидит себе в лодке и ни гугу!
— Да кто сидит?!
— Да трупак! Он бы там до белых мух просидел, если бы не мой прощелыга.
Только теперь до лейтенанта Ягодникова стал доходить смысл тронной речи Печенкина-старшего: Печенкин-младший, находясь в свободном каникулярном полете и шастая где ни попадя, обнаружил какой-то труп.
— Утопленника, что ли? — на всякий случай уточнил Гурий.
— В том-то все и дело, что нет! — Василий Васильевич торжествовал. — Утопленника — это мы проходили. Утопленники что! Ты выше бери. Убиенного.
— Да с чего ты взял, что убиенного?
— Да у него ползатылка снесено! Я сам видел.
— И где же ты все это видел? — Верить известному мартышкинскому выпивохе Гурий не спешил.
— Где-где! В лодочном кооперативе.
«Селена».
Легендарный местный долгострой был хорошо известен Гурию. «Селена» затевалась году эдак в восемьдесят пятом, когда Гурий был чуть постарше Печенкина-младшего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18