Оно обветшало, немного присело на один бок. Узкие высокие окна, зажатые меж пузатых, облупленных, в серых разводах колонн. Выбитые ступени и ржавая решетка парадного крыльца. Облезшая на дверях краска завивается стружкой. Вдоль фасада – старинные фонари: покосившиеся, погнутые, без стекол.
– Этот музей, – поморщился Миха, – типичный дом с привидениями.
– Ты много их повидал? – усмехнулся Колька.
– Спроси хоть у кого – тебе скажут: в этом доме всегда что-то происходит. Тут какой-то князь жил в прошлом веке. Так он исчез без следа.
– Испарился?
– А я знаю? Вечером заперся в своей комнате, а утром не вышел. Стучат – не отвечает. Дверь сломали, а там… никого! – Миха уже шептал, тревожно сверкая глазами. – Только на полу – оторванная пуговица.
– Какие подробности! – хмыкнул Костик. – Через полтораста лет.
– А сколько дырочек? – серьезно спросил Колька.
– Где? – оторопел Миха.
– В пуговице. Две или четыре?
– Нисколько. С ушком была пуговица, от мундира… Но с тех пор, если кто в этой комнате ночует, с ним обязательно что-нибудь случается.
– Пуговицы оборвут? – в один голос засмеялись Костик и Колька.
Но Миха и не думал сдаваться. Всегда, если ему не верили, он начинал нести такую околесицу, что потом и сам удивлялся. Так уж он был устроен.
– Один мужик, журналист, там ночевал. Поседел наутро. И заикой стал. Говорит – из с-стены г-глаза на него л-лупали, как ж-живые, даже по-по-подмигивали…
– Все, – отрезал Колька, – пошли в музей, а то мне уже страшно.

Если снаружи здание своим заброшенным видом вызывало жалость и какую-то необъяснимую тревогу, то внутри оно было полно жизни. Правда, совсем другой, словно из другого мира. И тоже – беспокойной.
Это был необычный музей. Каждый зал в нем стал живой иллюстрацией к какой-то эпохе или историческому событию. Здесь экспонаты были не просто предметами старины – они безмолвно, но очень красноречиво рассказывали о людях своего времени, об их быте, светлых мечтах и мрачных трагедиях…
Через пять минут ребята уже забыли, зачем пришли. Они зачарованно, с распахнутыми глазами и открытыми ртами переходили из зала в зал, разглядывая все, что им неожиданно открывалось.
А открывались странички прежней, очень далекой жизни, которую изображали манекены, одетые в костюмы соответствующих эпох. И они не просто стояли истуканами, а очень убедительно представляли характерные жанровые сценки былых времен.
Вот сидят игроки за зеленым столом. На столе – фигуристые подсвечники с оплывшими свечами, карты, золотые монеты, раскрошенные мелки. На лицах игроков – не безразличие масок, а подлинный азарт, отчаяние, восторг удачи.
Вот сцена дуэли. Один из противников, в цилиндре и длинном пальто, уже сделал свой выстрел и еще не опустил пистолет, из ствола которого, казалось, вьется легкий дымок. Другой, видимо, раненный этим выстрелом, припал на колено и пытается встать. Пистолет его безнадежно лежит в снегу. В глазах – боль и мука неутоленной жажды мести.
Вот купеческое семейство за чаепитием вокруг ведерного самовара, под висячей зеленой керосиновой лампой. На самоваре – жарком, пыхтящем и свистящем – ожерелье из аппетитных бубликов. На столе – пироги и пряники, орехи и леденцы. Во главе стола – хозяин с огромной смоляной бородой в распоясанной рубахе, самодовольный, распаренный. А крайний мальчонка-озорник воровато тянет с блюда лишний кусок синеватого колотого сахара.
Вот сцена казни какого-то мятежника. Бородатая голова его – на широкой дубовой плахе, руки стянуты сзади ремнем. Палач, с огромным блестящим топором и в красной рубахе, улыбается за его спиной.
Все это было сделано так выразительно, что даже становилось жутковато. Казалось, застывшее здесь время вот-вот дрогнет и снова пойдет, как ожившие старые часы. Казалось, что эти восковые фигуры замирают только днем, а ночью продолжают свою, неведомую нам жизнь. Казалось – до мурашек по спине, – что они внимательно провожают посетителей недобрыми взглядами.
И ребята, которые вначале в восторге подталкивали друг друга локтем – мол, во здорово, – теперь поеживались, чувствуя себя гостями, из тех, кого хозяева мечтают поскорей спровадить.
Миха особенно недоверчиво осматривал немецких рыцарей, стоявших по бокам широких двойных дверей. Один из них сжимал железной перчаткой рукоять длинного, беспощадно блестящего меча. Другой, поставив у ноги щит с черным вороном на красном поле, опирался на толстое окованное копье. Позы их были настолько естественны, что создавалось впечатление, будто эти доспехи внутри не пусты, а надежно защищают своим железом древних воинов. Казалось даже, что в прорезях забрала посверкивают живые и внимательные глаза. Злые и коварные.
– Эти-то наверняка по ночам шастают, – сказал Миха. – Ножищами железными топают.
– Ты прав, отрок, – насмешливо донеслось вдруг откуда-то со стороны.
Ребята вздрогнули, обернулись.
У окна, у небольшого рабочего столика, заставленного всякими баночками и скляночками, сидел молодой человек в гусарском мундире, похожий на оживший манекен. Он бережно натирал какой-то пастой ржавое лезвие кавалерийского палаша. Под его ловкой рукой прямо на глазах с клинка сползала шелуха времен, и старинное оружие начинало хищно поблескивать.
Молодой человек встал, протер лезвие тряпочкой и несколько раз взмахнул палашом – клинок грозно пропел в воздухе, оставляя за собой сверкающие полосы.
1 2 3 4 5 6 7