Искусство поэтому, в частности литература - не побочный
продукт видового развития, а наоборот. Если тем, что
отличает нас от прочих представителей животного царства,
является речь, то литература, и в частности, поэзия, будучи
высшей формой словестности, представляет собою, грубо
говоря, нашу видовую цель.
Я далек от идеи поголовного обучения стихосложению и
композиции, тем не менее, подразделение людей на
интеллигенцию и всех остальных представляется мне
неприемлемым. В нравственном отношении подразделение это
подобно подразделению общества на богатых и нищих; но, если
для существования социального неравенства еще мыслимы
какие-то чисто физические, материальные обоснования, для
неравенства интеллектуального они немыслимы. В чем, в чем,
а в этом смысле равенство нам гарантировано от природы.
Речь идет не об образовании, а об образовании речи,
малейшая приближенность которой чревата вторжением в жизнь
человека ложного выбора. Сушествование литературы
подразумевает существование на уровне литературы - и не
только нравственно, но и лексически. Если музыкальное
произведение еще оставляет человеку возможность выбора
между пассивной ролью слушателя и активной исполнителя,
произведение литературы - искусства, по выражению Монтале,
безнадежно семантического - обрекает его на роль только
исполнителя.
В этой роли человеку выступать, мне кажется, следовало
бы чаще, чем в какой-либо иной. Более того, мне кажется,
что роль эта в результате популяционного взрыва и связанной
с ним все возрастающей атомизацией общества, т. е. со все
возрастающей изоляцией индивидуума, становится все более
неизбежной. Я не думаю, что знаю о жизни больше, чем любой
человек моего возраста, но, мне кажется, что в качестве
собеседника книга более надежна, чем приятель или
возлюбленная. Роман или стихотворение - не монолог, но
разговор писателя с читателем - разговор, повторяю, крайне
частный, исключающий всех остальных, если угодно - обоюдно
мизантропический. И в момент этого разговора писатель равен
читателю, как, впрочем, и наоборот, независимо от того,
великий он писатель или нет. Равенство это - равенство
сознания, и оно остается с человеком на всю жизнь в виде
памяти, смутной или отчетливой, и рано или поздно, кстати
или некстати, определяет поведение индивидуума. Именно это
я имею в виду, говоря о роли исполнителя, тем более
естественной, что роман или стихотворение есть продукт
взаимного одиночества писателя и читателя.
В истории нашего вида, в истории "сапиенса", книга -
феномен антропологический, аналогичный по сути изобретению
колеса. Возникшая для того, чтоб дать нам представление не
столько о наших истоках, сколько о том, на что "сапиенс"
этот способен, книга является средством перемещения в
пространстве опыта со скоростью переворачиваемой страницы.
Перемещение это, в свою очередь, как всякое перемещение,
оборачивается бегством от общего знаменателя, от попытки
навязать знаменателя этого черту, не поднимавшуюся ранее
выше пояса, нашему сердцу, нашему сознанию, нашему
воображению. Бегство это - бегство в сторону необщего
выражения лица, в сторону числителя, в сторону личности, в
сторону частности. По чьему бы образу и подобию мы не были
созданы, нас уже пять миллиардов, и другого будущего, кроме
очерченного искусством, у человека нет. В противоположном
случае нас ожидает прошлое - прежде всего политическое, со
всеми его массовыми полицейскими прелестями.
Во всяком случае положение, при котором искусство
вообще и литература в частности является достоянием
(прерогативой) меньшинства, представляется мне нездоровым и
угрожающим. Я не призываю к замене государства библиотекой
- хотя мысль эта неоднократно меня посещала, - но я не
сомневаюсь, что, выбирай мы наших властителей на основании
их читательского опыта, а не основании их политических
программ, на земле было бы меньше горя. Мне думается, что
потенциального властителя наших судеб следовало бы
спрашивать прежде всего не о том, как он представляет себе
курс иностранной политики, а о том, как он относится к
Стендалю, Диккенсу, Достоевскому. Хотя бы уже по одному
тому, что насущным хлебом литературы является именно
человеческое разнообразие и безобразие, она, литература,
оказывается надежным противоядием от каких бы то ни было -
известных и будущих - попыток тотального, массового подхода
к решению проблем человеческого существования. Как система
нравственного, по крайней мере, страхования, она куда более
эффективна, нежели та или иная система верований или
философская доктрина.
Потому что не может быть законов, защищающих нас от
самих себя, ни один уголовный кодекс не предусматривает
наказаний за преступления против литературы. И среди
преступлений этих наиболее тяжким является не цензурные
ограничения и т. п. , не предание книг костру. Существует
преступление более тяжкое - пренебрежение книгами, их не -
чтение. За преступление это человек раплачивается всей
своей жизнью: если же преступление это совершает нация, она
платит за это своей историей. Живя в той стране, в которой
я живу, я первый готов был бы поверить, что существует
некая пропорция между материальным благополучием человека и
его литературным невежеством; удерживает от этого меня,
однако, история страны, в которой я родился и вырос.
1 2 3 4 5