человека всегда настигает его же храп,
Плюс пустые дома стоят как давным-давно и в исподнем запутавшись, где ералаш, где гладь,
отвернутые на бану углы. шевелясь, разбираешь, как донный краб.
В ветренной части мира я отыскал приют. Вот про что напевал, пряча плавник, лихой
Здесь никто не крикнет, что ты чужой, небожитель, прощенного в профиль бледней греха,
убирайся назад, и за постой берут заливая глаза на камнях ледяной ухой,
выцветаньем зрачка, ржавою чешуей. чтобы ты навострился слагать из костей И. Х.
И фонарь на молу всю ночь дребезжит стеклом, Так впадает - куда, стыдно сказать - клешня.
как монах либо мусор, обутый в жесть. Так следы оставляет в туче кто в ней парил.
И громоздкая письменность с ревом идет на слом, Так белеет ступня. Так ступени кладут плашмя,
никому не давая себя прочесть. чтоб по волнам ступать, не держась перил.

-90-

БЮСТ ТИБЕРИЯ и Ромула. (Те самые уста!
глаголющие сладко и бессвязно
Приветствую тебя две тыщи лет в подкладке тоги.) В результате - бюст
спустя. Ты тоже был женат на бляди. как символ независимости мозга
У нас немало общего. К тому ж, от жизни тела. Собственного и
вокруг - твой город. Гвалт, автомобили, имперского. Пиши ты свой портрет,
шпана со шприцами в сырых под'ездах, он состоял бы из сплошных извилин.
развалины. Я, заурядный странник,
приветствую твой пыльный бюст Тебе здесь нет и тридцати. Ничто
в безлюдной галерее. Ах, Тиберий, в тебе не останавливает взгляда.
тебе здесь нет и тридцати. В лице Ни, в свою очередь, твой твердый взгляд
уверенность скорей в послушных мышцах, готов на чем-либо остановиться:
чем в будущем их суммы. Голова ни на каком-либо лице, ни на
отрубленная скульптором при жизни, классическом пейзаже. Ах, Тиберий!
есть, в сущности, пророчество о власти. Какая разница, что там бубнят
Все то, что ниже подбородка, - Рим: Светоний и Тацит, ища причины
провинции, откупщики, когорты, твоей жестокости! Причин на свете нет,
плюс сонмы чмокающих твой шершавый есть только следствия. И люди жертвы следствий.
младенцев - наслаждение в ключе Особенно, в тех подземельях, где
волчицы, потчующей крошку Рема все признаются - даром, что признанья
под пыткой, как и исповеди в детстве,
однообразны. Лучшая судьба -
быть непричастным к истине. Понеже
она не возвышает. Никого.


Тем паче цезарей. По крайней мере,
ты выглядишь способным захлебнуться
скорее в собственной купальне, чем
великой мыслью. Вообще - не есть ли
жестокость только ускоренье общей
судьбы вещей? свободного паденья
простого тела в вакууме? В нем
всегда оказываешься в момент паденья.
Январь. Нагроможденье облаков
над зимним городом, как лишний мрамор.
Бегущий от действительности Тибр.
Фонтаны, бьющие туда, откуда
никто не смотрит - ни сквозь пальцы, ни
прищурившись. Другое время!
И за уши не удержать уже
всбесившегося волка. Ах, Тиберий!
Кто мы такие, чтоб судить тебя?
Ты был чудовищем, но равнодушным
чудовищем. Но именно чудовищ -
отнюдь не жертв - природа создает
по своему подобью. Гораздо
отраднее - уж если выбирать -
быть уничтоженным исчадьем ада,
чем неврастеником. В неполных тридцать,
с лицом из камня - каменным лицом,
рассчитанным на два тысячелетья,
ты выглядишь естественной машиной
уничтожения, а вовсе не
рабом страстей, проводником идеи
и прочая. И защищать тебя
от вымысла - как защищать деревья
от листьев с ихним комплексом бессвязно,
но внятно ропщущего большинства.
В безлюдной галерее. В тусклый полдень.
Окно, замызганное зимним светом.
Шум улицы. На качество пространства
никак не реагирующий бюст...
Не может быть, что ты меня не слышишь!
Я тоже опрометью бежал всего
со мной случившегося и превратился в остров
с развалинами, с цаплями. И я
чеканил профиль свой посредством лампы.
Вручную. Что до сказанного мной,
мной сказанное никому не нужно -
и не впоследствии, но уже сейчас.
Но если это тоже ускоренье
истории? успешная, увы
попытка следствия опередить причину?
Плюс, тоже в полном вакууме - что
не гарантирует большого всплеска.
Раскаяться? Переверстать судьбу?
Зайти с другой, как говориться, карты?
Но стоит ли? Радиоактивный дождь
польет не хуже нас, чем твой историк.
Кто явится нас проклинать? Звезда?
Луна? Осатаневший от бесчетных
мутаций с рыхлым туловищем, вечный
термит? Возможно. Но, наткнувшись в нас
на нечто твердое, и он должно быть,
слегка опешит и прервет буренье.
"Бюст, - скажет он на языке развалин
и сокращающихся мышц, - бюст, бюст".

В ОКРЕСТНОСТЯХ АЛЕКСАНДРИИ
Карлу Профферу
Каменный шприц впрыскивает героин
в кучевой, по-зимнему рыхлый мускул.
Шпион, ворошащий в помойке мусор,
извлекает смятый чертеж руин.
Повсюду некто на скакуне;
все копыта - на пьедестале.
Всадники, стало быть, просто дали
дуба на собственной простыне.
В сумерках люстра сродни костру,
пляшут сильфиды, мелькают гузки.
Пролежавший весь день на "пуске"
палец мусолит его сестру.
В окнах зыблется нежный тюль,
терзает голый садовый веник
шелест вечнозеленых денег,
непрекращающийся июль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67