Я стравил еще один фонтан на чей-то умиравший газон. Мы спустились по склону от Эхо-Парка к Бульвару Голливуд.
Сели в машину. Она завелась, и мы поехали на запад по Голливуду в сторону Вермонта.
– Ты знаешь, как мы называем таких парней, как ты? – спросила Лидия.
– Нет.
– Мы называем их, – сказала она, – обломщиками.


7

Мы снизились над Канзас-Сити, пилот сказал, что температура 20 градусов, а я – вот он, в своем тонком калифорнийском спортивном пиджачке и рубашке, легковесных штанах, летних носочках и с дырками в башмаках. Пока мы приземлялись и буксировались к рампе, все тянулись за своими пальто, перчатками, шапками и шарфами. Я дал им выйти, а затем спустился по переносному трапу сам.
Французик подпирал собой здание: ждал меня. Французик преподавал драматургию и собирал книги, в основном – мои.
– Добро пожаловать в Канзас-Ссыте, Чинаски! – сказал он и протянул мне бутылку текилы. Я хорошенько глотнул и пошел за ним к автостоянке.
Багажа со мной не было – один портфель, полный стихов. В машине было тепло и приятно, и мы передали бутылку по кругу.
На дорогах лежал ледяной накат.
– Не всякий сможет ездить по этому ебаному льду, – сказал Французик. – Надо соображать, что делаешь.
Я расстегнул портфель и начал читать Французику стих о любви, который мне вручила Лидия в аэропорту:
– …твой хуй лиловый, согнутый как…
…когда я выдавливаю твои прыщи, пульки гноя, как сперма…
– Гов-НО! – завопил Французик. Машину пошло крутить юзом.
Французик заработал баранкой.
– Французик, – сказал я, подняв бутылку с текилой и отхлебнув, – а ведь не выберемся.
Машина слетела с дороги в трехфутовую канаву, разделявшую полосы шоссе. Я передал ему бутылку.
Мы вылезли из кабины и выкарабкались из канавы. Мы голосовали проходившие машины, делясь тем, что оставалось на дне. Наконец, одна остановилась. Парняга лет двадцати пяти, пьяный, сидел за рулем:
– Вам куда, парни?
– На поэтический вечер, – ответил Французик.
– На поэтический вечер?
– Ага, в Университет.
– Ладно, залазьте.
Он торговал спиртным. Заднее сиденье у него было забито коробками пива.
– Пиво берите, – сказал он, – и мне тоже одну передайте.
Он нас довез. Мы въехали прямиком в центр студгородка и встали перед самым залом. Опоздали всего на 15 минут. Я вышел из машины, проблевался, а потом мы зашли внутрь. Остановились только купить пинту водки, чтобы я продержался.
Я читал минут 20, потом отложил стихи.
– Скучно мне от этого говнища, – сказал я, – давайте просто поговорим.
Закончилось все тем, что я орал всякую хрень слушателям, а те орали мне. Неплохая публика попалась. Они делали это бесплатно. Еще через полчасика пара профессоров вытащила меня оттуда.
– У нас есть для вас комната, Чинаски, – сказал один, – в женском общежитии.
– В женской общаге?
– Правильно, миленькая такая комнатка.
…Это было правдой. На четвертом этаже. Один из преподов купил шкалик вискача. Другой вручил мне чек за чтения, плюс деньги за билет, и мы посидели, попили виски и поговорили. Я вырубился. Когда пришел в себя, никого уже не было, но полшкалика оставалось. Я сидел, пил и думал: эй, ты – Чинаски, Чинаски-легенда. У тебя сложился свой образ. Ты сейчас в общаге у теток. Тут сотни баб, сотни.
На мне были только трусы и носки. Я вышел в холл и подошел к ближайшей двери. Постучал.
– Эй, я Генри Чинаски, бессмертный писатель! Открывайте! Я хочу вам кой-чего показать!
Захихикали девчонки.
– Ну ладно же, – сказал я. – Сколько вас там? двое? трое? Не важно. И с тремя могу справиться! Без проблем! Слышите меня? Открывайте! У меня такая ОГРОМНАЯ лиловая штука есть! Слушайте, я сейчас ею вам в дверь постучу!
Я взял кулак и забарабанил им в дверь. Те по-прежнему хихикали.
– Так. Значит, не впустите Чинаски, а? Ну так ЕБИТЕСЬ В РЫЛО!
Я попробовал следующую дверь:
– Эй, девчонки! Это лучший поэт последних 18 сот лет! Откройте дверь! Я вам кой-чего покажу! Сладкое мясцо вам в срамные губы!
Попробовал следующую.
Я перепробовал все двери на этом этаже, потом спустился по лестнице и проработал все на третьем, потом – на втором. Вискач у меня был с собой, и я притомился. Казалось, прошли часы с тех пор, как я покинул свою комнату. Продвигаясь вперед, я пил. Непруха.
Я забыл, где моя комната, на каком этаже. В конце концов, мне теперь хотелось только одного – добраться до своей комнаты. Я снова перепробовал все двери, на этот раз молча, очень стесняясь своих трусов с носками. Непруха. «Величайшие люди – самые одинокие».
Снова оказавшись на четвертом этаже, я повернул одну из ручек – и дверь отворилась. Вот мой портфель стихов… пустые стаканы, полная сигаретных бычков пепельница… мои штаны, моя рубашка, мои башмаки, мой пиджак. Чудесное зрелище. Я закрыл дверь, сел на постель и прикончил бутылку виски, которую таскал с собой.
Я проснулся. Стоял день. Я находился в странном чистом месте с двумя кроватями, шторами, телевизором и ванной. Похоже на мотель. Я встал и открыл дверь. Снаружи лежали лед и снег. Я закрыл дверь и огляделся. Объяснения не было. Без понятия, где я. Жуткий бодун и депрессуха. Я дотянулся до телефона и заказал междугородный звонок Лидии в Лос-Анжелес.
– Крошка, я не знаю, где я!
– Я думала, ты полетел в Канзас-Сити?
– Я тоже. А теперь не знаю, где я, понимаешь? Я открыл дверь, посмотрел, а там ничего нет, одни обледенелые дороги, лед и снег!
– Где тебя поселили?
– Последнее, что помню – мне дали комнату в женской общаге.
– Ну, так ты, наверное, таким ослом себя там выставил, что тебя переселили в мотель. Не волнуйся. Кто-нибудь обязательно появится и о тебе позаботится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14