Вскочив, он сказал:
— Я хочу в уборную.
— Ох, беги же скорее, — испуганно сказал Хуан.
Кико вошел в розовую ванную, повозился и наконец приподнял штанину. Делая свои дела, он улыбался — просто так — и беззаботно напевал: «Что за красота снаружи, что за вкуснота внутри». Покончив, он вернулся к брату. Хуан наставил на него ружье и закричал:
— Стой! Ну а сейчас, приятель, я буду иметь счастье всадить тебе пулю в лоб.
Кико улыбался, не понимая. Хуан добавил:
— Ты должен поднять руки, Кико.
Кико поднял руки.
— А теперь, — продолжал Хуан, — ты вытаскиваешь пистолет и стреляешь в меня.
Кико неловко пошарил в кармане, вытащил тюбик из-под пасты и навел его в сторону брата:
— Пум!
— Нет, — поправил его Хуан. — Сперва скажи: «Получай, каналья!»
— Получай, каналья, — сказал Кико.
— Нет, — настаивал Хуан. — Потом говори «пум!».
— Пум! — сказал Кико.
— Да нет же, — начал сердиться Хуан. — Сначала надо сказать: «Получай, каналья!»
— Получай, каналья.
— Не так! — закричал Хуан. — Говори: «Получай, каналья, пум!»
— Получай, каналья, пум! — повторил Кико.
Хуан, сжимая ружье, картинно растянулся на полу.
— Готово, — улыбнулся Кико. — Я тебя убил.
Хуан не спешил вставать. Он выпустил ружье и скрестил руки на животе. Кико сказал:
— Готово, вставай, Хуан.
Но Хуан не шевелился. Он закатил глаза и забормотал, словно читая заупокойную молитву:
— Я, Хуан, преставился вчера, причастившись святых даров и осененный благодатью…
— Нет, Хуан, — сказал Кико. — Вставай!
Хуан продолжал:
— Мои отец, мать, братья и сестры потрясены горькой утратой и возносят молитвы за упокой моей души.
— Вставай, Хуан, — повторил Кико.
Хуан приоткрыл глаза, взглянул на абажур с широкими крыльями и сказал загробным голосом:
— И черт с длинным хвостом и острыми рогами…
— Нет, Хуан, вставай! — завопил Кико.
Тут же послышался плач девочки. Хуан мигом вскочил.
— Крис проснулась, — сказал он.
Оба они вошли в комнату, где лежала девочка, повторяя «а-та-та»; Хуан раздвинул шторы, а девочка улыбалась им, надувая толстые щечки. Кико откинул одеяльце, потрогал ее задик и выбежал в коридор, крича:
— Доми, Крис написала в кроватку!
Потом он направился в гостиную и еще под дверьми прокричал свою новость. Мама сидела с тетей Куки, которая, поглядев на него, сказала «ох» и принялась смеяться, а Мама переполошилась:
— Боже мой, кто тебя так разукрасил?
Кико остановился посреди комнаты.
— Как? — спросил он.
— Как, как, — повторила Мама, вставая с места. Схватив его за руку, она резко крутанула его. — А это еще что такое? Господи, новые штаны, — и она дважды шлепнула его по попке. — Витора, Доми!
Вошла Витора и, увидев красные пятна на лбу, на руках, на коленях и сзади на штанишках, не на шутку испугалась.
— Господи, — сказала она. — Точно Христосик на кресте.
4 часа
Кико отмыли лицо, руки и колени, переменили штанишки, и теперь он отдыхал на коленях у тети Куки. Она была вся мягкая и удобная, точно пуховая подушка, и в ее руках он чувствовал себя совсем маленьким и укрытым от бед.
— Ты у нас такой хорошенький, малыш, хорошенький-прехорошенький.
Тетя Куки говорила тихо, словно напевая, и ее поцелуи ласкали, а не оглушительно чмокали возле уха, как поцелуи Виторы.
В гостиной царили чистота и порядок, стояла приятная тишина, и, поддаваясь ей — или, быть может, потому, что ему минуту назад помыли лицо, руки и колени, — Кико тоже говорил тихо, почти шепотом:
— А я сегодня встал сухой.
— Малыш у нас такой аккуратненький, да?
— Ага, а Крис обкакалась в штанишки.
— Даже обкакалась?
— Да, она неряха, она не просится на горшок.
— Она еще маленькая, понимаешь? Крис маленькая и не умеет проситься. Ты научишь ее проситься, правда, мой малыш?
— Правда.
Тетя Куки умела держать его на руках так, что ему не хотелось вырываться, не резали швы на штанишках, не было душно. Голос тети Куки успокаивал, убаюкивал его, навевал сон, ему хотелось стать хорошим-хорошим и всегда быть хорошим, во веки веков. В гостиную вошла Мама и взглянула на него, как обычно, нарочито сурово.
— Не надо любить его, тетя Куки, — сказала она. — Он нашалил.
Тетя Куки прижала его покрепче, как бы защищая.
— Он не шалун, нет, это вышло нечаянно.
— И я встал сухой, — сказал Кико.
— Ну конечно, малыш у нас встал сухой.
— А Крис обкакалась.
— Вот видишь, — сказала тетя Куки.
Кико поудобнее устроил голову на большой, широкой груди тети Куки. Он прикрыл глаза.
— Маврик умер, — вдруг сказал он.
— Маврик?
— Это кот Паулины, — сказала Мама, усаживаясь. И продолжила, зажигая сигарету и выпуская первое облачко дыма: — Я безумно устала. Продолжается частичный кризис. С прислугой каждый день все новые сложности.
— С приходящей? — спросила тетя Куки.
— С приходящей и с Севе. Уже неделя, как та уехала в деревню. Заявила, что матери плохо. Поди знай.
Голос тети Куки тек теплым ручейком, тоненько, тихо.
— Прямо не знаю, — говорила она, смеясь, — отчего это у прислуги матери непрерывно при смерти. Ты обращала внимание?
— А Маврик умер, — сказал Кико, выпрямляясь.
Тетя Куки прижала его к себе.
— Значит, умер бедный котик? Умер твой дружок? Бедняжка! Такой хороший, такой ласковый!
Мама вязала что-то из серой шерсти, быстро шевеля пальцами, и время от времени металлические спицы, ударяясь одна о другую, коротко позвякивали — так позвякивали ножницы Фабиана, когда он стриг Кико. Мамины глаза следили за работой; закончив ряд, она автоматически столкнула петли к головке спицы и взглянула на тетю Куки.
— Ты слишком с ним нежничаешь.
— Ну что ты говоришь! Этому мальчику нужна особая ласка, Мерче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33