И ввиду невозможности что-либо исправить взывал к своему старому стремлению к возрождению. Он был абсолютно уверен в том, что Господь слушает его, смотрит на него с давним выражением сочувствия. И тогда Сиприано Сальседо коленопреклоненно, в состоянии полного экстаза, высказал свое, созревшее у него в пути желание принести Господу две жертвы: свою мужскую силу и свои деньги. Про себя он обещал Ему блюсти чистоту и жить в бедности. Он решительно откажется от каких-либо телесных удовольствий и разделит все свое состояние с теми, кто помогал ему создать его. Он никогда не чувствовал особой привязанности к деньгам, но твердое намерение отказаться от них породило в нем неожиданное ощущение своей силы.
Эту ночь он спал плохо, не раздеваясь, растянувшись на кровати и не укрывшись одеялом, а спозаранку Крисанта, служанка, передала ему срочное послание из Медины-дель-Кампо. Оно было от управляющего Госпиталем и извещало, что его жена, донья Теодомира Сентено, скончалась в полночь, несколько часов спустя после его отъезда. Они нашли тело в кровати. Она лежала, улыбаясь, как если бы в последний час ее посетил Господь. Они ждали указаний касательно похорон.

XIV

Удрученный, с объятым скорбью духом, Сиприано Сальседо отправился в Педросу той же дорогой, по которой его отец, дон Бернардо, не склонный к приключениям, неизменно ездил тридцать лет тому назад: Арройо, Симанкас, Тордесильяс, вдоль берегов Писуэрги и Дуэро. Прошло уже три дня, как он предал земле тело жены во дворе церкви в Пеньяфлор-де-Орниха, рядом с ее отцом, доном Сегундо Сентено, Перуанцем, там, где одиннадцать лет назад совершилось их бракосочетание. Такое решение было принято после обсуждения с дядей Игнасио возможного смысла загадочных слов Тео при последнем посещении ее, в тот единственный миг, когда ее взгляд внезапно прояснился: «Ла-Манга», – сказала она. О чем подумала Тео, назвав селение, где провела свою юность за стрижкой овец? Быть может, оно было единственным местом, о котором она вспоминала с тоской? Или же короткий период помолвки, прошедший там, виделся ей самым важным в ее жизни? Или она хотела ясно и кратко дать понять, что желает почить там, в твердой, рыжей земле Парамо, рядом со своим отцом, Перуанцем? Прежде чем решиться перевезти тело жены в Вальядолид, Сиприано провел несколько часов в лазарете Медины, беседуя с теми, кто присутствовал при ее кончине. Сиделка сказала, что сцена, имевшая место во время его посещения, не повторялась, более того, сеньора Тео после тех слов впала в прострацию, и в час, когда ей должны были дать снотворное, римскую микстуру, пришлось разжимать ей челюсти ручками двух серебряных ложек, да с таким трудом, что ей сломали два зуба. Сиприано, ужаснувшись, спросил, часто ли применяют такой болезненный метод, на что сиделка ответила – мол, применяют всегда, когда больной отказывается принимать лекарство, которое доктор считает для него необходимым. Также и оба надзирателя отвечали ему с подобной же грубоватой прямотой. Донья Теодомира скончалась во сне, и ее «видения» того дня больше не повторялись, однако умерла она улыбаясь, чего за ней не замечали ни разу за все месяцы, что ее обслуживали. Что ж до ложек, так это обычный метод, применяемый при кормлении больных, которые упорно не хотят принимать пищу. С доньей Теодомирой, стискивающей зубы и открывавшей рот только, чтобы пить воду, другого способа не было. В иные дни, когда она была крепче, она так отчаянно сопротивлялась, что приходилось приковывать цепями ее руки к изголовью кровати. Сиприано это сообщение причинило боль, и он попытался поговорить с лекарем и с директором лазарета. Они удивились его удивлению. Да если бы не применяли ложек, больная не прожила бы восемь месяцев, ясное дело, скончалась бы сразу же. Это ведь нетрудно понять. Заставить ее пить римскую микстуру, фруктовые соки или мясной бульон можно было, лишь преодолевая ее сопротивление. Она мгновенно распознавала, что ей дают не одну воду, и сжимала челюсти так крепко, что раскрыть ей рот можно было только насильно, действуя ложками как рычагами. С первого же дня больная отказалась пить что-либо, кроме воды, и ввиду такого ее упорства ничего другого не оставалось делать. В лазарете Санта-Мария-дель-Кастильо запрещалось допускать не только самоубийство, но и любую помощь покушающемуся на самоубийство. Директор уверял, что поведение его подчиненных было правильным и, когда Сальседо попробовал ему объяснить, что, прежде чем подвергать больного столь мучительным процедурам, следовало бы посоветоваться с родственниками, расхохотался – мол, он глубоко ошибается, дело обстоит вовсе не так, врачи действуют согласно гиппократовой морали и применяют ее заветы неукоснительно, нравится это или нет родственникам пациента.
Дрожа от гнева, Сиприано спустился в подвал взглянуть на труп – действительно лицо покойницы было умиротворенным, она улыбалась. Улыбка эта, о которой ему столько говорили, была не только спокойной, но даже радостной. Это стало единственным утешением для Сиприано Сальседо, единственным удовлетворением, которое в конце концов пересилило мучительную скорбь. Видимо, в последнее мгновение что-то заставило Тео улыбнуться. За несколько часов до того она в минуту просветления назвала Ла-Мангу, говорил он себе, и логично было предположить, что она думала или грезила о Ла-Манге, когда на ее устах изобразилась эта прощальная улыбка. Дядя Игнасио был такого же мнения, и после долгих бесед оба они согласились, что, упомянув Ла-Мангу, Теодомира назвала место, где ей хотелось бы покоиться вечно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132