А ну
как Стриж этот спалит театр, ведь меня по головке не погладят, не
правда ли-с? Августа Авдеевна, на что уж доблестная женщина,
отвечает: "Казните меня, Иван Васильевич, ничего со Стрижем сделать
не могу!" Этот Стриж - чума у нас в театре. Вы, если его увидите, за
версту от него бегите куда глаза глядят. (Я похолодел.) Ну конечно,
это все с благословения некоего Аристарха Платоныча, ну его вы не
знаете, слава богу! А вы - выстрелы! За эти выстрелы знаете, что
может быть? Ну-с, продолжимте.
И мы продолжили, и, когда уже стало темнеть, я осипшим голосом произнес:
"Конец".
И вскоре ужас и отчаяние охватили меня, и показалось мне, что
я построил домик и лишь только в него переехал, как рухнула
крыша.
- Очень хорошо, - сказал Иван Васильевич по окончании
чтения, - теперь вам надо начать работать над этим
материалом.
Я хотел вскрикнуть:
"Как?!"
Но не вскрикнул.
И Иван Васильевич, все более входя во вкус, стал подробно
рассказывать, как работать над этим материалом. Сестру, которая была
в пьесе, надлежало превратить в мать. Но так как у сестры был жених,
а у пятидесятипятилетней матери (Иван Васильевич тут же окрестил ее
Антониной) жениха, конечно, быть не могло, то у меня вылетала из
пьесы целая роль, да, главное, которая мне очень
нравилась.
Сумерки лезли в комнату. Побывала фельдшерица, и опять принял
Иван Васильевич какие-то капли. Потом какая-то сморщенная старушка
принесла настольную лампочку, и стал вечер.
В голове у меня начался какой-то кавардак. Стучали молоты в
виске. От голода у меня что-то взмывало внутри, и перед глазами
скашивалась временами комната. Но, главное, сцена на мосту улетала, а
с нею улетал и мой герой.
Нет, пожалуй, самым главным было то, что совершается,
по-видимому, какое-то недоразумение. Перед моими глазами всплывала
вдруг афиша, на которой пьеса уже стояла, в кармане хрустел, как
казалось мне, последний непроеденный червонец из числа полученных за
пьесу, Фома Стриж как будто стоял за спиной и уверял, что пьесу
выпустит через два месяца, а здесь было совершенно ясно, что пьесы
вообще никакой нет и что ее нужно сочинить с самого начала и до конца
заново. В диком хороводе передо мною танцевал Миша Панин, Евлампия,
Стриж, картинки из предбанника, но не было
пьесы.
Но дальше произошло совсем уже непредвиденное и даже, как мне
казалось, немыслимое.
Показав (и очень хорошо показав), как закалывается Бахтин,
которого Иван Васильевич прочно окрестил Бехтеевым, он вдруг
закряхтел и повел такую речь:
- Вот вам бы
какую пьесу сочинить... Колоссальные деньги можете заработать в один
миг. Глубокая психологическая драма... Судьба артистки. Будто бы в
некоем царстве живет артистка, и вот шайка врагов ее травит,
преследует и жить не дает... А она только воссылает моления за своих
врагов...
"И скандалы устраивает", - вдруг в приливе неожиданной злобы
подумал я.
- Богу воссылает моления, Иван
Васильевич?
Этот вопрос озадачил Ивана Васильевича. Он покряхтел и
ответил:
- Богу?.. Гм... гм... Нет, ни в каком случае. Богу вы не
пишите... Не богу, а... искусству, которому она глубочайше предана. А
травит ее шайка злодеев, и подзуживает эту шайку некий волшебник
Черномор. Вы напишите, что он в Африку уехал и передал свою власть
некоей даме Икс. Ужасная женщина. Сидит за конторкой и на все
способна. Сядете с ней чай пить, внимательно смотрите, а то она вам
такого сахару положит в чаек...
"Батюшки, да ведь это он про
Торопецкую!" - подумал я.
- ...что вы хлебнете, да ноги и протянете. Она да еще ужасный
злодей Стриж... то есть я... один режиссер...
Я сидел, тупо глядя на Ивана Васильевича. Улыбка постепенно
сползала с его лица, и я вдруг увидел, что глаза у него совсем не
ласковые.
- Вы, как видно, упрямый человек, - сказал он весьма мрачно и
пожевал губами.
- Нет, Иван Васильевич, но просто я далек от артистического
мира и...
- А вы его изучите! Это очень легко. У нас в театре такие
персонати, что только любуйтесь на них... Сразу полтора акта пьесы
готовы! Такие расхаживают, что так и ждешь, что он или сапоги из
уборной стянет, или финский нож вам в спину
всадит.
- Это ужасно, - произнес я больным голосом и тронул
висок.
- Я вижу, что вас это не увлекает... Вы человек неподатливый!
Впрочем, ваша пьеса тоже хорошая, - молвил Иван Васильевич, пытливо
всматриваясь в меня, - теперь только стоит ее сочинить, и все будет
готово...
На гнущихся ногах, со стуком в голове я выходил и с
озлоблением глянул на черного Островского. Я что-то бормотал,
спускаясь по скрипучей деревянной лестнице, и ставшая ненавистной
пьеса оттягивала мне руки.
Ветер рванул с меня шляпу
при выходе во двор, и я поймал ее в луже. Бабьего лета не было и в
помине. Дождь брызгал косыми струями, под ногами хлюпало, мокрые
листья срывались с деревьев в саду. Текло за
воротник.
Шепча какие-то бессмысленные проклятия жизни, себе, я шел,
глядя на фонари, тускло горящие в сетке дождя.
На углу какого-то переулка слабо мерцал огонек в киоске.
Газеты, придавленные кирпичами, мокли на прилавке, и неизвестно зачем
я купил журнал "Лик Мельпомены" с нарисованным мужчиной в трико в
обтяжку, с перышком в шапочке и наигранными подрисованными
глазами.
Удивительно омерзительной показалась мне моя комната. Я
швырнул разбухшую от воды пьесу на пол, сел к столу и придавил висок
рукой, чтобы он утих. Другой рукою я отщипывал кусочки черного хлеба
и жевал их.
Сняв руку с виска, я стал перелистывать отсыревший "Лик
Мельпомены".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51