Я похож на болтливую сороку, которую никто не принимает всерьез.Когда мы возвращались домой, отец ласково поворошил мои волосы и сказал:– Серьезный человек Альберт Анатольевич. Я-то, по правде сказать, подумал, не связались ли вы с каким-нибудь проходимцем. Я ничего не имею против вашей дружбы с ним. У него, я понял, нет семьи, вот он и тянется к детворе.Мама иначе бы разговаривала с дядей Альбертом, и он с ней говорил бы совсем по-другому. Она бы могла поверить в машину времени. * * * Утром меня разбудил грохот пустых бидонов во дворе и крик молочницы. Эти молочницы кричат каждая на свой манер. У нашей голос пронзительный и такой громкий, что может разбудить мертвого. Когда она принимается вопить свое: «Молоко, хозяюшки, молоко!»– можно подумать, что где-то пожар. В соседнем дворе молочница выкрикивает только одно слово: «Моо-лоо-ко!» – но разделяет его на слоги и каждый слог поет, словно в опере. Это настоящий утренний концерт.Я вскочил с постели, кое-как оделся, схватил бидончик и побежал за молоком.Возле молочницы уже стояла Тонька с пол-литровой банкой и в калошах на босу ногу.Мы купили молока и пошли. Тонька с банкой, а я с бидоном.Из окна нижнего этажа выглянул Зельц. Увидел нас и тотчас отступил в глубину комнаты.– Всегда за всеми наблюдает незаметно,– сказал я.– Как будто чего-то выжидает...– Ничего он не выжидает. Просто не хочет, чтобы мы его видели.– А почему?– Не знаю. Меня это не интересует.– А сама ездила с ним кататься на велосипеде...Тонька вдруг улыбнулась. Вообще-то она редко улыбается. И сейчас от ее улыбки мне стало не по себе.Мы замолчали. Молча прошли мимо гаражей. Мимо сваленных в кучу пустых ящиков из-под яблок. Только шаркали Тонькины калоши. Я глядел вниз и вдруг почувствовал, что Тонька смотрит на меня. Я почувствовал, что начинаю медленно краснеть, что все больше и больше горят мои щеки и уши.Ничего больше не сказав друг другу, мы пошли каждый к себе домой. Уже входя в дом, я посмотрел на соседний подъезд. Тонька стояла с банкой и глядела на меня.За завтраком я сказал отцу:– Купи мне дамский велосипед.Мама, державшая кофейник, пролила кофе мимо чашки. Отец перестал есть и с беспокойством уставился на меня:– Почему дамский?– Так.– Гм...Мама отставила кофейник и потрогала мой лоб. Рука у нее была горячая от нагретой ручки кофейника.– Я бы купил тебе велосипед с моторчиком,– сказал отец,– если бы не боялся, что ты угодишь под машину. Ты ведь будешь носиться, я знаю тебя.– И думать не смей о велосипеде,– сказала мама.– Мы тебе купим электрическую гитару.– У меня нет слуха! – закричал я.– Во-первых, не кричи. Что это за тон? Во-вторых, откуда ты взял, что у тебя нет слуха?– Оттуда, что я все песни пою на один мотив. Светка за живот держится, когда я пою. У меня вообще нет никаких талантов.– У каждого человека есть какой-нибудь талант. Но его надо выявить.– Мне нужен дамский велосипед!– Вообще-то причуда в его духе,– сказал маме отец.Из всего этого разговора я понял, что велосипеда мне не видать как своих ушей. Значит, Зельц и дальше будет учить кататься Тоньку, будет помогать ей садиться на велосипед, подталкивать... Я не доел завтрак и ушел в другую комнату. Мама с отцом, конечно, обсуждали мое странное поведение. А странного ничего не было... * * * Уже был на исходе август. До занятий в школе осталось совсем немного времени.В последнее воскресенье мы с Тонькой утром отправились в кино.Тонька еще больше вытянулась за лето и еще сильнее похудела. Она переросла меня на целых полголовы. На ней были туфли ее матери – белые, с черными застежками. Я украдкой поглядывал на Тонькины туфли. Шла она не спеша. Это тоже было непривычно. Обычно она летела куда-нибудь сломя голову.День был теплый и ясный. В небе, как паутинки, сверкали редкие волокна облаков, и где-то там распадался на белые грядки след самолета.– Ты о чем думаешь? – спросила Тонька.– Знаешь, раньше мне казалось, что путешествие это просто так, что побываешь в прошлом – да и только. Вроде как на экскурсии. Но вдруг оборвалось время... И мы какие-то ненужные пришельцы, а кругом – все чужое и страшное.– Правда,– кивнула Тонька.– Даже удивительно, какие мы там стали ненужные. Это страшнее, чем... не знаю даже, что.Мы с Тонькой уже не могли думать о своей собственной жизни, не связывая ее с путешествием.– И знаешь, я решила стать врачом,– вдруг сказала Тонька.– Мне все снится та девочка... во сне я ее перевязываю...– Она нахмурилась, замолчала. Потом спросила: – А ты?– Я?А правда, кем же я намереваюсь стать? Как и прежде, до путешествия, я не знал, кем буду, куда пойду после школы – работать или учиться, однако теперь я не знал это совсем иначе. Не знал потому, что боялся ошибиться в выборе.– Что же ты молчишь? Я лишь пожал плечами. Но Тонька не отставала:– Махмут собирается в физико-технический, Славка думает стать палеонтологом... А ты? Интересно... Ты... и вдруг не знаешь.Тонька как-то легко и радостно рассмеялась.– Это хорошо, что не знаешь,– с улыбкой заглянув мне в лицо, сказала она.Ее каблуки стучали непривычным четким звуком, как живые часы, отсчитывающие секунды настоящей жизни в настоящем времени.Какой теплый день... И как жаль, что уже ничего нельзя исправить в прошлом. Но если мы не можем вмешиваться в прошлое, то в будущее ведь можем!Я хотел сказать об этом Тоньке, но не сказал, потому что она, по-моему, думала о том же самом.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22