Там-то и начал за нею ухаживать Зе Мигел, когда приезжал в усадьбу узнать, не надо ли что перевезти – у него как раз появился первый собственный автофургон. Почти двадцать лет прошло с тех пор.
Вначале-то он совсем ей не нравился – уж слишком пронырлив, всем женщинам улыбается, глазки сладкие, разговоры с подковырками, словно с рыбными торговками разговаривает: известно, какие они бесстыжие на язык; сразу видно, что он немало времени с ними хороводился. Но с нею у него номер не пройдет, сказала Алисе Жилваз Зе Мигелу, когда тот хотел силой втащить ее в круг танцующих, дело было на празднике в честь Спасителя, посылающего смерть во благе; Зе Мигел, как видно, считал, что все, кто в юбках ходят, кроткие овечки, из рук едят. Он проглотил ругательство, она по его глазам увидела, что проглотил, повернулся к ней спиной, еще плечами повел, до того неотесанный, и ушел плясать к рыбным торговкам, такой живчик, со всеми в ладу; а вернулся в подпитии и в озорном настроении. И что учудил: купил у одной женщины целый лоток сластей и велел передать его ей, Алисе, но без всяких слов и приветов.
Ей и сейчас еще охота расхохотаться ему в лицо при воспоминании, какой ошалелый был у него вид, когда у него на глазах она стала раздавать направо и налево пирожки с творогом, коржики с корицей, медовое печенье с миндалем и бразильскую халву – всем, кто подходил, а когда ее благодарили и спрашивали, в честь чего угощение, Алисе Жилваз, хитрушка, показывала на Зе Мигела и говорила, что он дал такой обет Спасителю, если подрастет еще на два пальца. Но сама не съела ни крошечки, чтобы дурень понял раз и навсегда, до чего он ей противен.
Так они несколько месяцев подряд лягали друг друга, как сказал ей однажды Зе Мигел, когда они уже начали разговаривать у калитки.
Оба были с норовом; оно и к лучшему, потому что любовь должна быть трудной и с помехами, только тогда воды ее станут настолько прозрачными, что дно разглядишь. Цапались они долго, а слюбились быстро: и полугода не прошло, а уже стояли перед алтарем алдебаранской церкви, и у нее в подружках была барышня Бле, а в шаферах – жених барышни, граф и красавец парень, никто бы не подумал, что он окажется пьянчугой и грубияном, способным избивать дочку сеньора Руя Диого, словно мужлан неотесанный. Все поняли, какие у него были намерения, когда меньше чем за два года он промотал приданое барышни Бле и бросил ее в Мадриде, отобрав у нее все драгоценности. В усадьбе поговаривали, что негодяй написал тестю письмо, объяснявшее, почему он так поступил: он обнаружил у своей супруги незаурядные способности к распутству и считает, что самое лучшее – вверить ее заботам доки по части столь тонкого искусства, пускай обгложет косточку, а мясо все уже съедено.
Руй Диого Релвас, он же Штопор, поехал поездом в Мадрид на поиски не столько дочери, сколько зятя, но домой привез только дочь; что же касается графа, Релвасу удалось заполучить лишь сведения о нем, и то неутешительные.
Возможно, Алисе Жилваз вспоминает обо всем этом, чтобы утешиться в собственных горестях. Думает, что все мужчины – беспутные бабники, хотя, по ее мнению, виноваты в этом некоторые женщины, крысы-пролазы, а то и хуже, всегда готовы попользоваться за счет того, что мужчины как помешанные.
Кому и знать, как не ей. Ей в этом смысле муж не дает спать спокойно. Она знает, сколько у него любовниц – больше, чем в году месяцев; некоторые и живут чуть не по соседству, как эта нахалка из Байрро-дас-Виртудес, Алисе даже ходила к ней поговорить, когда ждала своего Руя Мигела. До сих пор краснеет при воспоминании об издевательском ответе этой твари.
Алисе Жилваз кладет правую руку себе на грудь, пытаясь ощутить биение сердца, передвигает ладонь – повыше, вбок и наконец обнаруживает: бьется слабо-слабо где-то глубоко в наболевшей груди. И женщина сразу же вздрагивает: у нее такое чувство, будто из-за потраченных на себя мгновений ей не хватит времени на заботы о муже.
Входит служанка, говорит, что жаркое уже готово, просит разрешения пойти за вином – неизменный ее предлог в эту пору дня, чтобы повидаться с моряком, который тискает ее по углам и отбирает у нее большую часть заработка. Хозяйка не отпускает – боится сидеть дома одна. Не хочется и вспоминать, каково ей по воскресеньям, когда во второй половине дня девушка уходит и Алисе торчит у окна, чуть не прижимаясь лицом к стеклу, в ожидании служанки либо мужа.
Услышав два выстрела в гостиной, она почуяла истину, ей страшно, ей никак не выйти из кухни, куда послал ее муж. В доме тихо-тихо, и от этого ей становится жутко, такое чувство, будто дом провалился в пропасть. Она не в состоянии шевельнуться, задать вопрос, вскрикнуть, хотя и не понимает толком, что же произошло почти у нее под боком после того, как она услышала гневный голос мужа, отчитывавшего сына.
Алисе знала, о чем они говорят. Ей на беду, вину за все случившееся Зе Мигел свалил на нее: она обращалась с парнем, как с девчонкой, до трех лет одевала в платьица, не выпускала из дому одного под тем предлогом, что он слабенький. Да, слабенький. В конце концов его определили в сантаренское сельскохозяйственное училище, чтобы сделать из него мужчину.
Однажды директор позвонил мужу по телефону, она встревожилась – что могло случиться? К вечеру Зе и сын вернулись, безмолвные, отчужденные; Зе не захотел, чтобы сын ужинал вместе с ним, никогда не видела она у мужа такого угрюмого и недоброго взгляда, а ей приказал садиться за стол, но глядел при этом в пол. Шрам на лбу у него побагровел и временами подрагивал; и временами Зе Мигел сжимал кулаки в знак отчаяния и ударял ими по столу, то одним, то другим, а потом разжимал пальцы и подносил их к лицу, словно испытывая потребность спрятаться от чьих-то взглядов или от света люстры с несколькими рожками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96