– Я не знаю, правы ли они. Знаю только, что у них достаточно храбрости, чтобы следовать своим внутренним побуждениям.
– Ты считаешь это храбростью?
– Во всяком, случае, приходит избавление. Самые несчастные – это рогоносцы-интеллигенты. Ибо они страдают так же, как другие, и так же, как другим, им хочется убить, но собственная воспитанность их останавливает. Так они и остаются со своим страданием, которое парализует их и душит.
Она искоса глядит на меня и погружается в задумчивость. И снова молчание. Я спрашиваю себя, куда нас заведет этот разговор. Мне он кажется опасным.
– Скажи, – неожиданно вновь заговаривает Пюс, – если ты не хочешь воспользоваться револьвером, потому что это примитивно...
– И еще, – говорю, – потому, что литературные критики терпеть не могут выстрелов. Как будто литература была когда-нибудь чем-то иным, нежели кровавой баней!
– Полагаю, – продолжает Пюс, – что ты тем более не собираешься ни душить эту неверную жену, ни травить, ни топить в ванне?
– Нет, это все едино, – говорю я, восхищаясь, с какой непринужденностью она рассуждает о расправе над коварной супругой.
– Но если, – торжествующе восклицает она, – если ты хочешь лишить жизни, не убивая, тебе никогда это не удастся!
– Вот я и размышляю, не существует ли все-таки какой-нибудь способ. Способ возвышенный, рожденный разумом существа чересчур утонченного, чтобы решиться на простое убийство. Способ, который обеспечит, к тому же, безнаказанность.
– Безупречно совершенное преступление, – говорит Пюс с ноткой презрения в голосе, подобно тем литераторам, которые притворяются, будто никогда даже не раскрывали ни одного детективного романа.
– Безупречно или нет, но я верю, что решение мне подскажет сам персонаж. Как только я дам ему жизнь, он найдет тот единственный способ, который я безуспешно ищу. Он отомстит, и месть его будет гениальной. В этом одно из чудес литературного творения. Наши герои ускользают от нас и сами совершают поступки, которые мы не в состоянии предвидеть.
Пюс хочет знать, чем занимается мой персонаж. Рассказываю ей, что он преподает в лицее латинский и греческий, и ему, как это часто бывает с людьми этой профессии, свойственны некая мягкость и боязливость.
А она, его жена? Почему она ему изменила? Почему завела любовника? Пюс считает, что очень важно это знать. Вижу, как она оживляется. Щеки горят, она ходит по комнате и время от времени прикладывается к стакану.
По-моему, просто отлично, что она проявляет интерес именно к этому моменту, обсуждая измену супруги. Пожалуй, надо дать ей полную свободу, она наверняка мне поможет. Я считаю себя человеком, не лишенным тонкости, однако мне всегда трудно разобраться, что, может женщинами в том или ином случае.
И вот Пюс уже продвигается в своем расследовании дальше:
– А та женщина любила этого твоего учителя, когда выхолила за него замуж?
– Да, несомненно, – говорю я. – За учителя не выходят замуж по расчету.
– Ей нравилось его мягкость, боязливость?
– И еще его ум.
– Так что же произошло?
– Попробуй, встань на ее место, – предлагаю я, поглядывая на нее, как кот на мышь.
– Он человек мягкий, ты сам сказал. Значит, он ее не бил?
– Разумеется, нет.
Мы словно играем в «портреты» Игра, когда один из участников должен угадать, о ком (или о чем) идет речь, задавая вопросы, на которые отвечают только «да» или «нет».

.
– Никаких скандалов, ссор?
– Никаких. Это хорошо воспитанные, миролюбивые люди, они терпеть не могут беспорядок, шум, любое насилие. По правде говоря, они мне видятся похожими на нас.
– В духе старых традиций.
– Именно это и интересно: показать, как потихоньку, незаметно рушится счастье вроде бы дружной, мирной супружеской пары. Никаких ссор, размолвок. И потом вдруг жена отдаляется от мужа. Но почему, черт побери?! Почему?
Когда-нибудь я непременно приведу этот диалог в качестве типичного примера того, каков может быть обмен репликами между писателем и его подругой в момент мучительного вынашивания замысла нового романа.
– Возможно, в этом заключается вред хорошего воспитания, – говорит Пюс. – Есть пары, которые погибают от чрезмерной благовоспитанности.
– Объясни! Раскрой свою мысль! – требую я, и у меня такое ощущение, будто я треплю ее рукой по шее, как породистую лошадку.
– Они приучают друг друга обо всем молчать, все скрывать. Особенно чувства. Это так вульгарно в наше время – чувства! О сердце – ни слова!
– Только в случае инфаркта! – хохотнув, вставляю я.
Но Пюс серьезно продолжает:
– Тогда жена твоего учителя, – а у нее, несмотря ни на что, сердце все-таки есть, – возможно, вообразила, что ее муж стал бесчувственным сухарем. И вот однажды, устав от всего этого холода, она отправляется на поиски тепла.
Тут я, не выдержав, вскакиваю с места.
– Ну нет, вот уж это невозможно, извини!
– Что именно невозможно?
– Твоя версия. Может, я и деградирую, но пока все же пишу не в журнал для домохозяек! Только еще иллюстраций не хватает: муж – с булыжником вместо сердца и она – уносящая свое сердце с собой!
Я вдруг начинаю злиться. И вполне искренне. Никто не знает, на какие вспышки гнева способен автор романов в узком кругу, когда его заподозрят в сочинительстве для газетной рубрики «любовная переписка».
Пюс не нравится моя реплика. Ее лицо заливается краской, а это означает, что сейчас она обрушит на меня весь свой сарказм.
– И впрямь я рехнулась! – восклицает она. – Совершенно отстала от жизни! Просто устарела! Ты прав, надо пощекотать публике нервы! В наше время только это себя и оправдывает! Хочешь, я тебе скажу:
1 2 3 4 5 6 7